Сказание о пустыне
Шрифт:
— Давно ли ты навещал отца и не желаешь ли встретиться с ним вновь?
— Я видел моего младшего брата пару дней назад в пустыне. Он передаст отцу мои наилучшие пожелания и расскажет, что я жив и здоров. В остальном же, мне кажется, нам лучше не встречаться. Боюсь, отец мой не простил мне сделанного когда-то выбора и ухода.
Нахмурился Карим:
— Куда же направлялся твой брат, если покинул становище?
— Навстречу нашему общему другу. Ты тоже знаешь его, мудрый аттабей, он поклялся защищать твоих детей и сдержал слово. У народа
Сердце сжалось, а затем застучало быстрее, слух неприятно кольнула фраза: «твоих детей».
— Возможно, ты хотел сказать: мою жену и детей?
Улыбка гостя стала грустной, а лицо его заметно омрачилось, будто на солнце набежала туча.
— Боюсь, у меня для тебя нерадостные вести, мудрый аттабей. Мой друг сделал все, что было в его силах, но не смог спасти твою жену. Ее забрали люди твоего старого друга аль-Хатума, и сейчас она уже приближается к Аль-Алину.
Вскочил Пустынный Лев, исказилось лицо его от ужаса и понимания, рука привычно легла на пояс в поисках сабли, но не нашла ее — не пристало правителю носить оружие в собственном дворце. Пальцы сжались в кулаки в бессилии и ярости. Молча смотрел на него гость и не спешил говорить, понимая, что не будет услышан.
Отступил аттабей, отвернулся к окну, что выходило в сад. Гнев душил его, страх велел седлать коня и мчаться прочь в пустыню. Отчаяние сыпало упреками и пеняло, что не послушал он себя раньше. Не поверил снам. А теперь… Поздно, уже слишком поздно догонять. Придется договариваться с шейхом Аль-Алина, и, хорошо, что у него есть, что тому предложить…
Только спустя четверть часа правитель Аль-Хруса заговорил:
— Я благодарен тебе за вести, почтенный Баязет. Думаю, ты понимаешь, что мне понадобится твоя помощь, чтобы попасть в Аль-Алин.
— Я к твоим услугам, мудрый аттабей…
…Песок… Здесь, на краю пустыни, он был иным. Светлее, мягче. Здесь и воздух не так обжигал жаром, а из сада и вовсе тянуло приятной прохладой, ароматами цветов, свежестью журчащих фонтанов. В Аль-Хрусе такое изобилие могло быть лишь во дворце шейха, а в Аль-Алине каждый обеспеченный господин имел бассейн или фонтан, не говоря уже о колодце. Здесь и на улицах росли высокие пальмы, дарующие скудную тень. Возможно раньше, до разграбленного дома и бесконечной дороги по пустыне, меня восхитили бы столь разительные отличия, но теперь…
…Время… Оно тоже изменилось. Перестало ощущаться. Я не могла бы сказать, когда мы прибыли в город. Вчера? Или два дня назад? Неделя прошла или десять дней? В тихой комнате, отделанной шелком и устланной коврами, в окружении безмолвных рабынь, готовых исполнить любой каприз, время перестало иметь значение…
…Солнце… Я так устала от его жара, что прохлада и тишина воспринимались благословением. Я бы и вовсе поверила, что попала прямо на Небеса, если бы не помнила, как мы достигли ворот города. Как упал под копыта коня убийца, что разрушил мой дом, и как нас вдруг обступили
…Крики Абдулы стихли к полудню. Верный слуга долго метался в бреду, последние дни бросался на слуг, перестал узнавать людей и что-то постоянно причитал о голосах. Он то сжимал голову, то начинал биться о стены, то пытался выцарапать себе глаза, то вдруг затихал, будто прислушивался к чему-то, и начинал беззвучно плакать. Но теперь все его страдания остались позади…
— Скажи мне, почтенный, возможно ли, что женщина, которую привез мой слуга, наслала на него безумие? — аль-Хатум расположился в любимом уголке сада, рядом с небольшим бассейном, откуда хорошо был виден выход, ведущий в комнаты его гостьи. За три дня, прошедших с момента возвращения Абдулы, она ни разу не показалась ему на глаза.
— Вряд ли такое возможно, господин, — знакомый лекарь, один из многих, пытавшихся лечить его сына, расположился рядом, отдавая дань уважения гостеприимству. — Слухи о женщине, исцелившей кади, блуждают по пустыне, но я видел ее, и не заметил ничего примечательного. К тому же, мне показалось, что путешествие пагубно сказалось на ее разуме. Велика вероятность, что пустынная лихорадка передалась и ей.
— Что ты знаешь об этой болезни?
— Что она убивает, господин, и что лекарства от нее не существует…
— Но говорят, что кочевники вылечивают ее.
— Врут, господин. Или преувеличивают, возможно, дети пустыни и знают лекарство, но применять его нужно на ранних стадиях, когда сыпь только проступает, и разум еще не поражен.
Задумчив аль-Хатум, знает, что лекари тоже могут ошибаться, но и верить в проклятие, о котором шепчется весь дом, не желает. И когда гость уходит, он призывает к себе старую служанку, что когда-то давно являлась его няней. Старуха мудра и знает порой куда больше, чем все мудрецы пустыни.
— Что ты скажешь о жене аттабея? Рабыни говорят, что она почти не ест, пьет только воду и целыми днями лежит, глядя в стену. А встает лишь по большой нужде. Возможно ли, что разум ее поврежден?
Старуха, похожая на сморщенный урюк, садится рядом и подставляет лицо солнцу. В ее возрасте давно уже нечего прятать от него.
— Разум ее в порядке, раз она может осознать потребности своего тела. Но вот душа заблудилась… Она устала. И сейчас ищет покоя. Нужно время, чтобы она вернулась и исцелилась.
— Сколько времени?
Колышутся сухие плечи.
— Кто знает, господин? Может быть, неделя, а может быть, год… У каждого по-разному…
— Что ты можешь посоветовать, чтобы вернуть ей душу?
Думает старуха, жует тонкие губы беззубым ртом.
— Я слышала, у жены аттабея пятеро детей. А сердце матери всегда отзовется для ребенка…
Кивает аль-Хатум, улыбается, понимает, о чем говорит старая няня. Взмахом руки отпускает ее, и та поднимается, чтобы уйти. Но оборачивается…