Сказание о 'Сибирякове'
Шрифт:
Это совещание командиров было, наверно, самым коротким за всю историю "Сибирякова". Каждый понимал, что говорить уже не о чем, каждый ждал друг от друга лишь одного - крепкого мужского рукопожатия. Решалась судьба ледокола, и двух мнений быть не могло.
– Есть ли еще надежда оторваться от линкора?
– спросил Элимелах.
– Нет! До островов далеко, уже не получится, комиссар.
Большие карие глаза командира сверкнули озорным огнем, брови насупились.
– Будем принимать бой!
– Других мнений нет!
– за всех твердо ответил Сулаков.
– Тогда по
Бочурко уже подошел к трапу и вдруг увидел у перил настороженно застывшую фигурку Юры Прошина. Подошел к нему. Юра повернул голову, лицо его было бледным, губы обкусаны.
– Ты что тут?
– спросил Николай Григорьевич.
– Связной, по расписанию.
– Не робеешь?
– Нет. Интересно даже, как дальше будет.
– Эх, зуек, зуек, милый ты мой малыш! Интересно, значит?
Закусив губу, Юра кивнул головой и по-мальчишески шмыгнул носом.
– Ну, дорогой, крепись, будь мужчиной. Воевать
сейчас будем. Понял?
* Ага, - снова кивнул головой Юра.
Бочурко похлопал юнгу по плечу и, как-то весь сгорбившись, начал спускаться вниз.
...Почему по телу пробегает мороз? Почему дрожат руки, а когда говоришь, рот сводит судорога и хочется крепко стиснуть зубы? Холодно? Нет. Идут последние минуты перед боем. Почему так сильно стучит сердце и думаешь, думаешь о том, что может сейчас произойти? Страшно? Да. Не верьте тем, кто говорит, что им было не страшно перед боем, - они кривят душой. И все же это не то чувство, которое может надолго лишить настоящего человека способности все четко видеть вокруг, правильно оценивать события и действовать. Нет! В такие минуты в людях происходит удивительное превращение: каждая клетка мозга, нервов, мышц готовится к жестокой борьбе и как бы напоминает: "Я здесь, с тобой, я помогу тебе, сражайся!" А потом проходит и холод и дрожь, и человек готов к схватке. Теперь он будет тверд, и уж если придется отдать свою жизнь, отдаст ее дорого и зная за что.
Некоторые умеют в такие минуты не выдавать своих чувств, и это называют хладнокровием. Неверное слово. Хладнокровным может быть лишь тот, у кого вместо сердца камень, кто спокойно созерцает беззащитную жертву, уверенный, что расправится с ней без труда. Но куда девается хладнокровие, когда появляется противник, сильный и беспощадный, - холодная кровь закипает от страха.
Другое дело самообладание. Оно рождается твердой верой в свою правоту. Гордо, с поднятой головой идут на смерть смельчаки, верные долгу. Им тоже дорога жизнь, но они спокойны, ум их работает ясно, и в пору самых тяжких испытаний ни одна жилка не дрогнет на лице. Именно самообладание, а не хладнокровие было присуще советским людям в минувшей войне.
По боевому расписанию кают-компания на "Сибирякове" превращалась в лазарет. Валя Черноус, едва сдерживая дрожь, разъясняла санитарам их обязанности. В ее распоряжение поступили буфетчица Наташа Ринкис, уборщицы Варя Деснова и Анна Котлова. Девушки надели белые халаты и с каким-то удивлением озирались вокруг, не сразу понимая, что говорит им доктор.
– Неужто стрелять будут?
– прижав руку к сердцу, срывающимся голосом произнесла Наташа.
– Неужто будут?
Сознание того, что она здесь все-таки старшая, заставило
– Бинты сюда! Разворачивайте вату! Бутыль с йодом поставьте на стол! Да перестань ныть, Наташа!
– командовала она.
В дверях появилась Дарья Михайловна Колкунова. Заметив растерянность девушек, она улыбнулась и ласково сказала:
– Что, сороки, приумолкли? Струхнули? Все будет ладно. Давайте-ка я вам помогу.
И сразу всем стало легче, словно ничего особенного не случилось. Присутствие тети Даши действовало успокаивающе. Вале вдруг захотелось выбежать на палубу, узнать, как там. Прошло всего пятнадцать минут, а казалось - часы. Улучив момент, Валя Черноус выскользнула из кают-компании и глянула вверх на мостик. Там Качарава что-то говорил Элимелаху.
"Товарищ капитан, что ж это будет?" - хотелось ей крикнуть и быть поближе к нему. Снова тревожно застучало сердце. По трапу быстро сбегали офицеры.
Сулаков и Сараев спешили в кормовую запасную рубку. Инструкция предусматривала: в случае боя иметь два командных пункта. Туда же направился и старший радиотехник Михаил Будылин. Ему предстояло подносить снаряды.
– Вам что, доктор, помощь нужна?
– прозвучал рядом голос Павловского.
Боцман вместе с комиссаром возглавлял аварийно-спасательную команду. И сейчас матросы разворачивали пожарные шланги, готовили песок, огнетушители. Павловский спокойно смотрел на Валю и ждал ответа.
– Нет, мне ничего не нужно, Андрей Тихонович, - ответила Валя и поспешила к девушкам.
– А то берите из пассажиров, - прогудел вслед ей боцман, - люди там бывалые, помогут.
Уже закрывая дверь, Валя глянула в щелку и увидела застывший у орудия расчет. Хобот пушки двигался, как живой, словно нюхая ядреный морской воздух. Из люка вылез кочегар Вавилов и положил на носовую палубу ящик со снарядами.
Над линкором поднялось серое облачко, и почти мгновенно перед носом "Сибирякова" из воды выросла огромная белая пирамида.
* * *
В 13.40 Диксон получил от "Сибирякова" радиограмму всего из двух слов: "Принимаем бой!" В 13.47 пришла еще одна, видимо посланная Шаршавиным по собственной инициативе: "Ну, началась канонада!"
Потом "Сибиряков" долго не отвечал. Наконец несколько сбивчивых, обрывающихся на полуслове сигналов и один полностью принятый текст: "Продолжаем бой, судно горит..." Это было последнее сообщение с ледокола.
Передающая станция Диксона уже посылала в эфир тревожную весть: "Всем, всем, всем. В Карском море появился фашистский крейсер. Ледокольный пароход "Александр Сибиряков" принял бой".
Радиограммы вскоре лежали на столах капитанов четырнадцати судов каравана в проливе Вилькицкого. Через час корабли вошли в лед и стали недосягаемы для пирата.
Подвиг сибиряковцев был у всех на устах. Где они? Чем кончился бой? Теперь ледокол вызывали десятки станций.
Но "Сибиряков" молчал.
"Сибиряков" идет в атаку
СДЕЛАВ предупредительный выстрел, фашистский рейдер просемафорил приказ: "Спустить флаг!" Качарава зло усмехнулся и кивнул головой застывшему в ожидании Никифоренко: