Сказание о Старом Урале
Шрифт:
2
Ночь над Ялупановым островом бирюзовая от луны. Над лесными топями – марево белесого тумана. Обильно пролилась августовская роса. От ее водяных бус на земле прохлада. Тени расплывчаты и неярки из-за туманной дымки.
Дымятся костры, около них спасаются от гнуса люди. Поют унылые песни о своем горемычном бытье, где не поймешь, что больше жалит, хозяйская плеть или комары. Зябко людям от сырости, но и в избах и в ямах тот же гнус, впридачу к темноте и духоте.
Уже четыре
На каменистой кромке острова в какой-нибудь сажени от начала зыбкой топи трепыхалось пламя костра, разложенного под корнями вывороченного дерева. Вспышки огня искалывали лоскут дыма кумачовыми и желтыми иглами. Капли осевшего тумана на кустарнике загорались блестками.
У костра, спиной к омшелому камню, сидел седой желтобородый доменщик Кронид из Шайтанского завода. Демидовские захребетники поймали его года два назад вместе с малолетним внуком. Даже на Ялупанов остров их пригнали вдвоем. Сейчас мальчик лежал на постланном зипуне, положив на дедушкины колени русоволосую голову, повязанную кровавой тряпицей. Утром у паренька подручные Шанежки дознавали про деда: думали, не выдержит дед, сдастся и откроется, чтобы спасти внука от порки, но старик молчал, только слезы точил.
Избитый паренек у костра все еще стонал от боли. Старик жесткой рукой неумело гладил обросшую длинными кудрями голову мальчика.
Огонь в костре поддерживал мужик богатырского облика. Он сидел прямо на земле, по-татарски поджав ноги. В демидовских вотчинах дали ему прозвище Головешка – был он углежог из-под Тагила. На бугорке чуть в стороне лежали еще четверо, укрываясь от гнуса холстиной дыма. Эти четверо давно завели протяжную песню про людскую долю и бесталанную жизнь.
Издалека в топях слышался рев сохатого, загнанного в трясину зверем. Лось давно ревел, но уже все тише и тише. Наконец рев совсем прекратился. Кронид сказал сокрушенно:
– Вот и зверя задушила топь!
Никто не обратил внимания на эти слова. Кое-где подавали голоса совы. Мальчик глянул на небо и заплакал. Кронид спросил ласково:
– Чего, родимый? Аль сон какой привиделся?
– Утра боюсь. Солнышка боюсь. Опять лупить станут.
– Ну нет, Петенька, боле не тронут. И так чуть душу живу, окаянные, не выхлестали.
В беседу деда с внуком вмешался углежог, протянул мальчику хлебную корку. Тот покачал кудрявой головой:
– Пить хочу, дяденька.
– Сейчас. Родничок тут под боком.
Мальчик приподнялся, отпил ледяной воды из оловянной кружки.
– Сохатый-то пошто смолк, дедушка?
– Засосало его в топи.
– Значит, не вызволил его господь?
– Из такого клятого места и господу нелегко живую тварь вызволить.
Из-за вывороченных корней показалась голова рыжебородого мужика в драной шапке.
– Ох и ласковый у вас огонек! Как тебе, Петюшка, можется? Дивился я утрось, как ты плети переносил.
Мужик подошел к костру, огляделся воспаленным взглядом, снял шапку, стал объяснять, зачем явился к чужому костру:
– К нашей стороне гарь наносит. Душит меня кашлем хуже дыма и глаза до слез грызет. Земля в трясине горит. Оттого дух непереносимый.
Кронид кивнул.
– Торфяники горят. Сухота ноне. Слава богу, леса притухли, однако земляной огонь страшнее. Сам-то чей? Как величать?
– Макарычем зовут. С Чусовой пригнали. Люди сказывали, седни приказчику осьмнадцать душ открылось.
Углежог перебил презрительно:
– То слабожильные.
– Утром и я, кажись, откроюсь. Мочи нет боле.
– Да ты что? – удивленно спросил Кронид. – Дуреешь?
Как бы оправдываясь, Макарыч добавил со вздохом:
– Шесть разиков под плетями лежал. Хватит!
– Гляди-кось, шесть приступов вытерпел, а теперь открыться решил?
Углежог обозленно плюнул.
– Открывайся, дырявая душа! Небось Демидов к прежнему барину на руках тебя отнесет. Здеся как Сидорову козу драли, а там за убег еще почище отмолотят. Хлипкой народ пошел.
– Обещают не отсылать. А здеся под плетями все одно смерть.
– Ты мне лучше, браток, скажи, с чего это Демидову наши сознания понадобились?
– Блажит на старости. Подыхать ему скоро, вот и решил в поминальник наши имена записать.
Из четверки лежавших на пригорке поднялся молодой парень, перепачканный копотью и сажей, без рубахи, с грудью, исцарапанной до крови, и сказал:
– Другая тому причина. Розыск царица супротив невьянского хозяина подняла. Наши бары ее на это науськали. Захотелось им за нас деньги получить.
– С Демидова-то? Скажешь тоже!
– Истинную правду говорю.
– От кого дознался?
– У нас в Шайтанке весь народ про то знает.
– Коли так, почему не откроешься?
– Потому, не дурак. Не желаю, чтобы барину за меня еще деньги заплатили.
– Не мути нас присказками. Коли ведомо тебе такое – помалкивай в тряпицу. А то услышит кто из катов, всех нас за тебя закопают раньше Еремени, – забеспокоился Макарыч.
– Трус ты! В самый раз тебе только признаваться да и товарищей заодно выдать.
– На такое не шел и не пойду. Пошто обидное слово молвил?
– Все одно трус. Мне на все плевать. Я и самому Демидову скажу, что ему от розыска все одно не уйти.
– Погодите! Слушайте, братаны, в топи кто-то кашлянул!
– Блазнится тебе, Кронид.
Но все ясно услышали, как в тишине зловещих зыбунов кто-то кашлял.
– Живая душа ходит! – прошептал углежог. – Кому бы это по трясине шастать? Блазнится всем нам.
Кашель повторился ближе. Людей у костра охватила оторопь, когда зашевелились ветки ближних кустов. Из тумана вышел человек. Озираясь, приблизился к костру.