Сказания о недосказанном. Том III
Шрифт:
– Было тогда мне шесть, семь лет не боле.
– Ну, ничаво, дед отстягал уздечкой, кожаной, ну покрасивше простого ремня, прилепляется к заднице, да по голяшкам, аж уссыссиии. Усё. Бросил. Отрезал, а те хто курить – жёлтишшыи, как жалтушныи. Такие были малярейныи, ну болезня была такая, температура большая и жалтушные потом на лицо были. Апосля…
– А ты на мене посмотри, в карьери работал. Врачиха утром, в семь утра, шлангу суёть, суёть, дыши, а мужики какие с похмелки, воротить, а она, молодая правда, суёть, суёть, какого ты хрена суёшь, я бы табе всунул да, у другом месте…
–
– А с них как из бочки, прёть.
– А я укропу пучёк, в огороди сорву, полью подсолнечным маслом, намажу солью, и усё… Как у аптеке.
– А мужуки то шумять, – ты вечером приходи, посмотри сколько я до вечера сделаю, сколько руды накарячил? Горы, а то суёть, суёть. Сунул бы я, твою мать, вреднюшшая. А счас какие, мужики, всякие, чезлые, пошли…
– Была раньше у нас – куукла дявчёнка. Красивишшая. Косыыы. Вскочить на завалинку, а снег, зима, она босиком, ноги красныии, а морда горить. И хуш бы што, нихрена не болели. Но красивая была, хош и малолетка.
– Выросла, выдурилась, а за дурака вышла, чаво? Парней да мужиков не было опосля войны. Потом в город уехала, красивишшая.
– А щас таких красивых нетути.
– Ну ето, Вятюш, наливай по капочке, а ты, Голова, не спяши, чего молотишь?
Так он величал своего зятя, берёг его и не давал закусывать после вливаний горячительного или кислого, домашнего.
– Не нада столько жрать, всплывёть! Ты знаешь, потом мутить, когда нажрёсси, давить на жалудок. Мутиить… Ооой.
– Даа.
– Так ето, бегаить эта кукла по снегу, я выскочу, за руку её заташшу в дом, ручки холоднишшые… Отдам её матери, на, свою Устиночку. Береги её. Пропадёть. А их таам…Много было, одним больше, одним меньше, не заглядывали им под хвост. Не сюсюкали. Ах, ты моя малинькия, ах, ах.
– И были вон какие. А Устиночка звали всех девок. Дед был Устин. Так все у дяревни. Дед Устин, дед Устин.
– Детей много. А никто не помёр с голоду.
– Даа, пухлые ходили, но не помёр ни хто, у деда Устина. В ход шло всё, что можно было жавать. И, проехало. Выжили, не помёрли.
– А дед Устин помёр. Ну помёр, да помёр, и хер с им. Старый. Да ишшо не совсем старый был. С чаво бы ето?
– Потом бабы пошли мыть его. Худ был и не просто худ. Тошшый был как палка. Дык, ето, жирнишшых тогда и не было.
– Ну, ето, бабы его раздевать. А штаны не сымуть. Никак. Галифе было, ну, чаво, чаво, не мешай. Резать жалко, штаны хоть и галифе, вроде военные, а всё равно ребятишкам старшим перешили бы. Ну, уж бабы знают толк, тихонько ножнями, ножнями, по шву распороли. И…иии, мать ттвою, ноги опухшии.
С голоду значит, а на ногах сумочки, как кисеты для махорки, а тааам… тааам – золотооо…
– Ттвою мать, сдохнуть с голодухи, а золото в штанах.
– Дак можно было и зярно, купить и макуху, ай – ай…Ттвою мать.
– Жлоб он и есть жлоб.
– Издох, не сжалился, сука, ни детей ни внуков. Никого не жалел.
– Сдох, падала. Не берёг, сука, семью, так и сам, да хер с им!!!
– А мы, когда ходили к реке, он всегда саблю носил, такая махонькяя, кавалерийская, так он, ей лягушек, и шерепашек, поддевал, и на костёр, боялся, падла, что
– Чаво жадюга. А спроси яво. Чаво, чаво. Дурак. В гробе то не оставють, не положуть ему. А в ями, только доски и четыре гвоздика. Без шляпок. Гвозди то дорогие были. Рубили проволоку. Вот яму и без шляпок заколотили. Остался без галифе и без золота…
– Дык, ето. Забивали гроб. Два гвоздя. Пожалели, неет ему, гаду, жадному. Жалко такому и таких, рубленых гвоздей.
– На такого, гвозди тратить. Даже без шляпок.
Не убягить и так.
Некуда ему бегти.
Оттель никто не убегаить.
Никому он не нужон.
И здесь.
И там.
… Т а к о й…
Дурак. Каменотёс
Переселенцы появились тихо, молча. Они ходили по деревне, спрашивали кто продаёт дома. Долго торговались, ходили пешком, гоняли с шумом и рёвом по трудным горным дорогам. Потом появились машины с контейнерами. Вот они уже рубят сорные кусты, деревья фруктовые, редких древних сортов, готовят участки для теплиц. Так прошёл почти год.
Его соседка, носатая бабка Катя, ходила на рыночек каждый день и на детской двухколёсной тачке возила раннюю алычу, груши, яблоки. С горки её груз толкал, и она пятилась, придерживая свой базар. Упиралась ногами в булыжники и камни, омытые горными ручьями за долгие десятилетия. Дорога хоть и не ах какая, но грязи она не знала. Ездили и машины с углём, газом, дровами и песок подвозили для ремонта покосившихся двух домов в их проулке.
Баба Катя часто останавливалась, говорила со всеми встречными, а заодно и отдыхала. После смерти деда совсем сдала, как то сразу пожухла, словно прошлогодняя листва и всё тут.
Она продала дом. И загудел жигулёнок, зашумел проулок. То привозили камень, то доски, были и контейнеры. Разгружали дружно. Малыши таскали маленькое, им доступное, а взрослые всё подряд выносили в домик, во двор или складывали прямо в огород.
Хозяин был ещё молодой, лет сорока, чёрный с чёрными усами, шустрый, говорил с восточным акцентом. Звали его Якуб. Он днями носился на своём жигулёнке, ругал дорогу. А если вдруг шёл дождь, он не мог вот так разу выскочить к самой своей хате.
И вот рычит уже трактор – огромный бульдозер, его мужики называют сотка. Он рыл, утюжил, грыз эту гору несколько часов. Летели и трещали консервные банки, валявшиеся в кустах. Хрустели стёкла, летели в стороны корни шиповника и весь культурный слой – огромным ковшом его гребли вниз. Якуб бегал весёлый, взвинченный, радость сияла в его глазах.
– Смаатри каакой будит прааспэкт! Вот теперь и машина грузовая, и что хочешь пройдёт. Хаарашшо.
И он махал руками, откатывая камни, он бегал. Он радовался. Повалились сетки, столбы. Завалило землёй и щебёнкой огород. Завалились огромные тёсаные древней кладки стены. Якуб обещал собрать своих и всё поправить, да много работы с домом, в огороде и соседу, который внизу, досталось больше всех. Огромные каменюги валялись в огороде, а в дыры бегали кошки, собаки и даже козы.