Скажи ее имя

Голдман Франсиско

Однажды вечером я читал в Нью-Йоркской публичной библиотеке эссе Фрейда «Траур и меланхолия»: «Функция траура — отвлечь воспоминания и помыслы выжившего от усопшего». Предполагалось, что необходимо принять и пережить случившееся. Фрейд считал, что этот процесс занимает от года до двух лет. Но я не хотел ни от чего отвлекаться или что-то принимать, не считал нужным, зачем мне хотеть «излечиться»? Я почувствовал, как кто-то легко прикоснулся к моему плечу, повернул голову и увидел ее, официантку из кафе «Ле-Руа», она сказала: привет, Франсиско… В тот момент я не мог даже вспомнить ее имени, и растерянная улыбка, по-видимому, выдала меня; она произнесла: я Ана Ева, официантка из «Ле-Руа»… Египетские глаза, точеные скулы, идеально очерченные губы, темно-красная помада. Я ни разу не видел ее в чем-то кроме скромной униформы официантки, состоявшей из блузки с белым воротничком и черных брюк. Теперь же она была одета в широкий серый свитер, синюю хлопковую юбку ниже колен и высокие красные кеды «Конверс» с выглядывающими из них черными носками; ее голени были длинными, стройными, худыми и загорелыми. Студентка колледжа. Макушка ее черноволосой головы доставала мне до подбородка, она была на пару дюймов ниже Ауры. Я искал тему для беседы.

Ты все еще учишься?

Я давно хотела поговорить с вами, Франсиско, о том, как мне жаль, что так случилось с Аурой. Но я не знала, как с вами связаться.

Мы вышли на улицу в Брайант-парк, я купил кофе в киоске на углу, и мы уселись за один из зеленых металлических

столиков. Ноябрь только начинался, холода еще не наступили. На ней был джинсовый пиджак и черный бархатный шарф. Стоял пасмурный день, трава все еще была зеленой, на бледных листьях уже виднелись коричневые вкрапления, и я вспомнил Париж и сбежавшие статуи французских королев. Ана Ева сказала, что узнала об Ауре из небольшой заметки в еженедельном разделе латиноамериканских новостей «Дейли Ньюс» — о траурной панихиде и публичных чтениях, устроенных одногруппниками Ауры. Ана Ева была уже на последнем курсе колледжа Баруха и работала в ресторане рядом с ним, но по-прежнему жила в бруклинском квартале Кенсингтон. Ее нежность и красота привели меня в состояние повышенной боевой готовности, чего со мной давно не случалось, будто я очнулся от полудремы. Я вспомнил, какие мысли меня посещали, стоило Ане Еве наклониться, чтобы долить мне кофе, и как Аура ворчала после ее ухода: так она тебе нравится? Аура не прочь была иногда поревновать. Для этого не было ни малейших оснований, но ей все равно нравилось вызывать в себе чувство ревности. Она часто дразнила меня, что я готов влюбиться в любую проходящую мимо мексиканку и что мне очень повезло, что этой случайной мексиканкой оказалась именно она. Я смеялся, но когда осознал, что слишком пристально всматриваюсь в юное лицо Аны Евы, услышал слова Ауры: первая встречная мексиканка, не так ли, дорогой? — и, должно быть, улыбнулся, потому что Ана Ева игриво поинтересовалась: в чем дело? А я ответил: ох, ничего, прошу прощения. Я просто вспоминал, как Аура любила перекусывать в «Ле-Руа». И прекрасно, что любила, сказала Ана Ева, если бы не вы, я, скорее всего, уже не училась бы в колледже. Аура спасла меня, когда помогла написать курсовую работу. Никто в моей жизни еще не был так великодушен ко мне, Франсиско. Я не знала, что для нее сделать или что подарить, чтобы дать понять, насколько я восхищена ей и благодарна. Но я всегда надеялась, что в один прекрасный день найду способ ее отблагодарить… Ана Ева подняла свои хрупкие плечи, и мне на секунду показалось, что она готова заплакать, но она вздохнула и расслабилась. Я задумался, насколько она молода, и уже собирался улизнуть под благовидным предлогом, когда Ана Ева сказала: иногда я чувствую Ауру внутри себя. Ее дух посещает меня. Я уверена. Всего пару дней назад ее голос внутри меня попросил, чтобы я позаботилась о вас, Франсиско. Но я не знала, ни где искать вас, ни что делать. В ресторане мне сказали, что вы туда больше не приходите. И вот сегодня я столкнулась с вами в библиотеке, будто Аура хотела, чтобы я нашла вас.

За весь этот год и несколько месяцев я, конечно, часто размышлял над тем, где может обитать дух Ауры. Мне было интересно, что бы Аура хотела, чтобы я теперь делал, допуская, что она может думать обо мне или даже наблюдать за мной (но, надеюсь, что наблюдать она все-таки не может). Я верил, что дух Ауры либо ушел в небытие, превратился в чистую энергию на сорок девятый день после смерти, как верят буддисты, либо никогда не покидал Мексику. Возможно, она заботится о матери, думал я. Поэтому, когда Ана Ева сказала, что ее посещает дух Ауры, я поверил, что она сама верит, а лишь это имело значение, ведь никто не мог доказать обратное. Может быть, она действительно разговаривала с Аурой во сне. Я думаю, что с Аной Евой Перес все началось в тот момент, когда я принимал решение — поверить ей, или сделать вид, что поверил.

Как это «позаботиться обо мне»? — спросил я.

Она опустила глаза: я не знаю, — и слегка смущенно улыбнулась.

Может, готовить для меня? Ты умеешь делать мясной хлеб из индейки? Аура готовила его тремя разными способами. А еще, например, утром в воскресенье она делала к завтраку чилакилес с зеленым соусом, ммм, мои любимые, жаль, что у нее это всегда занимало так много времени, что завтрак был готов только к обеду. Она проводила на кухне часы, если только не покупала соус в супермаркете.

Я умею делать чилакилес, сказала Ана Ева, улыбаясь. А вы готовите?

Готовил, ответил я, когда был женат. Может, сначала я что-нибудь тебе приготовлю, и, если тебе понравится, ты приготовишь мне чилакилес.

Полная чушь, но я сказал именно так, и она согласилась. Мы обменялись телефонами. Когда я позвонил ей спустя несколько дней, то почувствовал, как сжимается от напряжения желудок — бабочки! — я даже запаниковал, когда она не ответила на звонок и мне нужно было решить, оставлять сообщение или нет, и я оставил, безуспешно пытаясь говорить как ни в чем не бывало. Я не переживал ничего подобного с тех пор, как звонил Ауре, когда она еще жила вместе с соседкой-кореянкой. Было ли это знаком, что я готов к новым отношениям? Я начал размышлять, когда смогу попытаться снова и смогу ли вообще; найду ли я женщину, способную полюбить меня, и которую буду любить сам? Впервые мне пришлось задуматься над этим во время похорон Ауры, когда перед всеми собравшимися там людьми ее мать неожиданно сказала мне:

У тебя еще будет в жизни шанс, а у меня уже никогда не будет дочери.

Я не знал, что ответить. Хуанита потеряла дочь, своего единственного ребенка, и у нее никогда не будет другого. Должен ли я был просто подтвердить это? Было ли в ее словах обвинение, требовавшее какого-то ответа? Глядя ей прямо в глаза, я сказал: да, я знаю. А про себя поклялся: нет, никогда, твоя потеря не больше моей. Но что, если ее потеря на самом деле больше моей? Можно ли их сравнить? Что, если все-таки больше? Что это значило для моего горя, для меня? Должен ли я был поклясться Хуаните, что никогда снова не полюблю, чтобы показать, как сильно я любил ее дочь? Этого ли она хотела? Нет, она хотела не этого.

Я никогда никого не любил в своей жизни так, как я любил Ауру, мои чувства к родителям, сестрам или братьям, к бывшим возлюбленным и первой жене и близко не походили на мои чувства к Ауре; возможно, до нее я никого в действительности не любил. Я был уверен, что любил Ауру так, как мужу положено любить жену, как должно любить в священном браке и даже сильнее.

Но Хуанита была права.

Вся литература о горе и тяжелых утратах, все научные работы о вдовах и вдовцах, найденные мною в библиотеках и интернете, трактовали этот вопрос крайне размыто. Согласно этим текстам, вдовы и особенно вдовцы зачастую быстро вступали в новые браки, поскольку это было для них привычно, они умели любить и брать на себя обязательства, налагаемые с браком; сочетание глубокого горя с крахом устоявшегося быта и бессмысленностью ежедневного существования было для них невыносимо, поэтому, взяв себя в руки, они старались как можно скорее обрести нового партнера. Один психиатр даже написал, что новый брак вскоре после потери любимого должен рассматриваться как дань ушедшему супругу и их браку. Но исследования также показывали, что в большинстве случаев за быстрыми повторными браками следовали и быстрые разводы. Осиротевшие супруги, чей брак был счастливым, оказывались куда более уязвимы перед тем, что специалисты по трагическим утратам именовали «патологическим трауром» — «абсолютное эмоциональное одиночество и тяжелые симптомы депрессии» — нежели те, чей брак не был счастливым, и в наибольшей степени это касалось вдовцов моего возраста. У вдов и вдовцов, чьи браки были счастливыми, больше проблем со здоровьем, чем у других.

Если ваш супруг был, как они это называют, «объектом привязанности», то есть человеком, являвшимся для вас главным источником благополучия, если благодаря союзу с ним вы считали, что ведете осмысленную жизнь и вполне счастливы, тогда вы были в полной заднице. Исследования показали, что для вдовцов мощная поддержка семьи (которой у меня не было) и друзей (которые временами у меня все-таки были) не имеет значения. В довершение всего, если смерть любимого супруга была скоропостижной, неожиданной или болезненной, а смерть Ауры подходила под все три определения, то вы были практически обречены на «патологические реакции», включая посттравматические расстройства, как у ветеранов войны. Я вычитал, что «травматическое горе» делает человека более предрасположенным к раку, сердечным заболеваниям, злоупотреблению алкоголем (да, сеньор!), расстройствам сна, нездоровому питанию и «суицидальному мышлению». Словом, пережившие потерю мужья лишались примерно десяти лет жизни; если им не удавалось еще раз удачно жениться, овдовевшие после счастливого брака пятидесятилетние обычно были в могиле к шестидесяти трем годам. А что, если умершая жена была невероятно молода, красива, талантлива, умела любить, была в шаге от реализации своего потенциала и достижения самых заветных желаний (сочинительство, материнство), а семья винила в ее смерти выжившего супруга — обвинение, которое он готов был полностью принять, только не в той форме и не с тем содержанием, какое они в него вкладывали? Мой случай не упоминался ни в одном исследовании.

В сухом остатке получалось, что хотя бы ради себя я должен был постараться, или постараться постараться. Мне хотелось зацепиться за жизнь, снова стать мужчиной, связанным с кем-то обязательствами. Я был хорошим мужем, не считая долгов, накопленных на кредитных картах, таких же, как у миллионов других добропорядочных американских мужей, и неспособности переехать в более просторную и дорогую квартиру. В ночь президентских выборов, в момент подсчета голосов, когда объявляли победителя, во время последовавшей за этим всеобщей эйфории, я лежал в своей кровати под вращающимся ангелом и плакал. Наш ребенок должен был вырасти в этом стремительно улучшающемся мире, динамичной, быстро меняющейся стране, по крайней мере такой она мне казалась той ночью. А какие дивиденды с этого получу я? Место в лучшем государственном доме престарелых? Или в более приемлемом приюте для бездомных, если до этого дойдет?

Да, жалость к себе. Почему бы и нет, черт побери.

Но я могу бороться. Я все еще могу стать мужем и отцом. Ане Еве было двадцать шесть. Была ли она слишком молода для меня? Не достигли ли мы с Аурой максимально допустимой разницы в возрасте? Мы могли бы даже стать альфа-парой. Аура, с ее ученой степенью Лиги плюща и блистательной литературной карьерой сразу на двух языках, была бы крайне востребована как в Нью-Йорке или Мехико, так и в любом другом городе мира. У меня была приличная работа, неплохая зарплата, подкрепляемая гонорарами за книги, которые, что бы вы о них ни думали, отображали мои кипучие отношения с миром. Теперь мне придется начать сначала. Ана Ева была восхитительной, умной, трудолюбивой молодой женщиной. Она хотела стать учительницей в начальной или средней школе. Она интересовалась литературой. Если мы поженимся, она сможет получить американское гражданство. Она уверяла, что ее не волнует наша разница в возрасте. Она утверждала, что ее разница в возрасте с Аурой совершенно незначительна. Из-за ее занятости в колледже и на работе нам было непросто выкраивать время, чтобы побыть вместе. Но скоро Ана Ева начала бывать со мной все свои свободные часы. Я водил ее в рестораны Бруклина, в основном в близлежащие заведения с пиццей и пастой. Будучи официанткой, она научилась разбираться в винах, и ей нравилось самой делать заказ. Когда мы отправились в суши-бар на Корт-стрит, куда я раньше любил захаживать с Аурой и где не появлялся с момента ее смерти, владелец-израильтянин приветствовал нас так, будто он удивлен и рад снова нас видеть, и тогда я понял, что он принял Ану Еву за Ауру. Иногда она приходила ко мне заниматься, или мы шли в какое-нибудь местечко с вай-фаем, чтобы вместе сделать ее «домашнюю работу». Я покупал ей подарки, но уже без фанатизма; я не стал покупать ей новый ноутбук взамен старенького и маломощного. Мы поцеловались на нашем первом свидании, занялись любовью на втором. Я готовил для нее, используя кастрюли, сковородки и посуду, которые стояли нетронутыми с тех пор, как их последний раз касалась Аура, я чувствовал себя так, будто бужу их от скорбного сна, заставляя пойти на предательство. Заткнитесь, кастрюли и сковородки, это часть движения вперед, мы все должны идти вперед. Я позвонил всем самым близким друзьям в Нью-Йорке и Мексике и сообщил, что влюбился, и, как голодный пес, ждал поздравлений и слов одобрения; если в их словах чувствовалась хоть толика недоверия, я немедленно приходил в ярость. Я сказал Ане Еве, что люблю ее, а она ответила, что любит меня. Она жила в Кенсингтоне вместе с двумя другими студентами городского колледжа, юношами-иммигрантами, один из которых был из Туркмении, а второй из Словении.

Она нашла их по объявлению. Юноши спали на разных кроватях в одной комнате, она занимала вторую. Мне не нравилось там бывать — ни в этом районе, где нечем было заняться вечерами, ни особенно в этой по-мужски неряшливой квартире. Поэтому мы поехали ко мне. Мы занимались любовью в нашей постели, под ангелом, у висящего на зеркале свадебного платья, рядом с комодами и шкафами, все еще заполненными одеждой, украшениями, косметикой, сумками и обувью Ауры. Волновало ли это Ану Еву? Она говорила, что нет, они кажутся ей красивыми, она чувствует связь с Аурой, она уверена: Аура счастлива, что мы нашли друг друга. Я пообещал, что сниму платье и решу, как поступить с вещами Ауры после второй годовщины ее смерти; Ана Ева сказала, что это было бы прекрасно. Я старался не забывать перекидывать цепочку с нашими обручальными кольцами на спину, когда мы занимались любовью. Ей нравилось разглядывать мои татуировки и расспрашивать о них. Все, кроме одной, появились в результате трехдневного кутежа в конце одного августа. Эту татуировку сделала мне юная художница по имени Консуэло, у которой была мастерская в квартале Зона Роса; она всегда была одета в просторную кожаную жилетку на голое шоколадно-коричневое тело, испещренное чернильно-синими татуировками; когда она склонялась надо мной, аромат ее лосьона для тела смешивался с мускусным запахом подмышек и действовал как наркотик, ее длинные темные волосы щекотали мою кожу, создавая гипнотический контраст со жгучими укусами татуировочной иглы; она выслушивала меня, как психотерапевт пациента, преобразуя даже самые смутные образы в картины; тихий, лаконичный, звучащий почти по-китайски голос вытягивал идеи. У меня уже была одна татуировка на плече в духе Хосе Посады^[34], сделанная в Мексике в восьмидесятые, — слегка выцветший скелет, оседлавший комету. Я хотел увековечить свое «перерождение» после разрыва отношений, которые теперь с трудом могу вспомнить: новая татуировка с надписью «Natalia 17/1/09» была сделана на плече. Аура хотела назвать дочь Наталией, а сына Бруно, и я решил, что у нас будет девочка, которая родится 17 января 2009 года (лежа в постели с Аной Евой, я понял, что до этой даты осталась всего пара месяцев); над моим сердцем было нарисовано сердце, разбитое на кусочки, сверху была дата «25/7/2007», снизу надпись «Hecho еп Mexico»; мои ребра украшало изображение Ауры в подвенечном платье с короной из звезд, как у Девы Гваделупской, с датой нашей свадьбы «20/8/05»; на лопатке был выведен грустный клоун с темной слезой, катящейся из глаза, подпись гласила: «Смейся сейчас, плачь потом»; и слова из «Траурной элегии» Генри Кинга, епископа Чичестерского, были убористым почерком выгравированы подобно ожерелью под ключицей: