Скажи ее имя

Голдман Франсиско

Вероятно, я впервые столь сильно разочаровал Ауру. Что это значило? Что, если я сам был как эта спальня? Нерадивый, стареющий наркоман-романтик, чьи радужные обещания оборачиваются мрачной, душной клеткой с испещренными кровью стенами и неудобной дешевой кроватью. Да, да, он таков, это лучшее, что можно от него ожидать, думаешь, мне не знаком этот тип мужчин, ni~notes были и в моем поколении, мужчины, отказывающиеся взрослеть. У меня нет доказательств, что мать говорила Ауре нечто подобное. Однако три дня и три ночи Аура была холодна и даже жестока со мной, как никогда прежде, как вообще никогда. Мы занимались любовью всего один раз, да и то так вяло, что мой член опал, и Аура отвернулась к стене. По утрам она уходила еще до завтрака, моталась по всему городу по учебным делам, встречалась с матерью, друзьями, преподавателями и даже своим бывшим психологом, Норой Банини. Казалось, она не хотела знакомить меня ни с кем из друзей. Дни тянулись медленно, а она даже не звонила. Может, она со старым бойфрендом? С Боргини, черт его подери? (Теперь-то я знаю, что Хуанита всячески поощряла отношения дочери с Боргини.) Но я был уверен, что Аура не такая. Не такая? Я был вне себя, страх пробрал

меня до самых костей. Она вела себя со мной как женщина, твердо решившая порвать с мужчиной и собирающаяся с духом — придумывающая аргументы, отрабатывающая их на матери и друзьях, — чтобы наконец сделать решающий шаг.

Что происходит? — взвыл я, когда она вернулась домой. Что я сделал? Ты права, эта квартира — полное дерьмо, я избавлюсь от нее. О господи, ты больше не любишь меня! Все кончено?!

Она смотрела в пол. Она стояла по другую сторону кровати и разглаживала складки на старом стеганом пледе, служившем нам одеялом. В комнате была мертвая тишина. Ноги и крылья насекомых на стенах начали подергиваться, мое разрывающееся на части сердце превращало москитов в зомби, готовых выпить из него всю кровь.

Наконец Аура сказала: дело не в этом, Фрэнк. Не волнуйся, все это ерунда, скоро пройдет.

И все прошло уже следующим утром, как стремительная лихорадка: она снова была такой как раньше, будто все это время притворялась, снова стала повсюду таскать меня за собой. Тем утром она хотела, чтобы я поехал с ней к Дому с привидениями. Мы никогда не обсуждали, почему она была так холодна со мной. Я был счастлив навсегда оставить эти три дня позади, словно их коснулась печать смерти.

Дом с привидениями был самой известной и уродливой постройкой на авениде Инсургентес, гигантский полузаброшенный комплекс высотой в пятнадцать этажей, намного выше любого соседнего дома, с широкими угловатыми фасадами, увенчанный конструкцией, которая напоминала то, что осталось от диспетчерской вышки аэропорта. Он выглядел так, будто устоял во время бомбардировок Дрездена. Редактор одного нового журнала доверил Ауре написать статью для раздела «О чем говорят в городе» — работа мечты для любого начинающего писателя. Но она никогда раньше не делала ничего подобного. За первый семестр в Коламбии ей фактически пришлось выучить новый язык критической теории — одним из ее педагогов была Гаятри Чакраворти Спивак, пожалуй, крупнейшая звезда литературной критики в университете со времен Эдварда Саида. Аура восхищалась ей, хотя Спивак приводила ее в замешательство и слегка пугала. А теперь Ауру бросало в дрожь при мысли о возможности писать для журнала, объяснявшего ультрамодной тусовке Мехико, где есть, пить и одеваться. Она решила рассказать о Доме с привидениями. Я только знал, что на задах этого здания находились круглосуточные занюханные бары, «Эль Буллпен» и «Эль Хакалито», но их давно закрыли. Что там сейчас? — спросил я. Наркопритон? Может быть, сказала она, я не знаю, поэтому и нужно взглянуть, летом в этом доме убили адвоката, у которого там была контора. Отлично, сказал я, звучит обнадеживающе, в доме убивают адвокатов, у которых там конторы. Мы стояли на тротуаре и смотрели на словно обгоревшие стены. Серовато-коричневый бетонный фасад, частично выложенный плиткой, потрескался и облез. Окна были покрыты копотью, на некоторых висели потрепанные занавески или приспущенные жалюзи. Сверху и почти до земли тянулись выжженные пожаром секции. Не рискнув воспользоваться лифтом, мы из холла проскользнули через неприметную боковую дверь на лестницу, где сильно пахло мочой, гнилью и сыростью. Послышались быстрые легкие шаги, мимо нас, и не подумав поздороваться, прошмыгнул болезненного вида мальчишка в грязной футболке без рукавов, с синими наколками вроде тех, что делают в тюрьме, давно немытые волосы собраны в хвост, в руках зажат скомканный бумажный пакет. Мы добрались до второго этажа и очутились в коридоре, без света, в тишине, закрытые двери, затхлый запах грызунов. На дверях попадались таблички или просто листки бумаги с надписями вроде Oficina Jur'idica — офис уголовного права. Из этого коридора мы повернули в другой, настолько длинный, что, казалось, его дальний конец растворяется во мраке. Мы вернулись к лестнице и взобрались на этаж выше, потом еще выше, каждый следующий выглядел запущеннее предыдущего и усиливал нашу клаустрофобию. Я хотел выбраться оттуда. В этой богом забытой развалине с нами, а особенно с Аурой могло случиться все что угодно, и ответственность лежала бы на мне. Когда мы снова оказались на лестнице, я начал было тащить Ауру вниз, но она взяла меня за руку и, будто околдованная, прошептала: выше, давай поднимемся выше. Мы не пойдем дальше, сказал я. Мы сматываемся отсюда. Потом они с Фабиолой вволю посмеялись над этим случаем: «военный корреспондент» испугался Дома с привидениями.

Сеньора Гама, администратор комплекса «Инсургентес», навсегда закрывшая два широко известных заведения на первом этаже этого потрепанного здания — притоны «Эль Буллпен» и «Эль Хакалито», — в ярко-голубом пиджаке и мини-юбке уверенно шагает по облезлому темному коридору десятого этажа. С натянутой улыбкой она пропускает вперед своих потенциальных арендаторов — двух молодых дам, ищущих место для швейной мастерской, — чтобы пешком спуститься на пару пролетов. Выше восьмого этажа лифт — единственный из четырех уцелевший при землетрясении 1985 года — забраться не может. Он украшен замысловатыми цветастыми граффити; женщины доезжают до четвертого этажа.

Так начиналась статья «Дом с привидениями», появившаяся пару недель спустя в журнале. Двумя молодыми женщинами, собиравшимися открыть швейную мастерскую, были Аура и Фабис. Не предупредив меня, Аура уговорила кузину составить ей компанию.

Ведомые любопытством, девушки забираются по жутковатой лестнице, ведущей наверх с десятого этажа. Вид города захватывает дух. Когда они доходят до самого конца, то натыкаются на табличку «Частная собственность, проход категорически воспрещен». Они разглядывают пустынный коридор. Посреди него стоит огромная колонна, обгоревшая и покрытая граффити. От окон остались лишь обугленные рамы, окаймляющие безоблачное небо. Где-то играет радио. Они идут на звук и набредают на приоткрытую дверь: внутри лежит красный ковер, двое мужчин читают на кушетке. Девушки слышат чьи-то шаги, в испуге переглядываются и, не говоря ни слова, мчатся к лестнице.

Редактор остался доволен

статьей Ауры и, как только она ее сдала, поручил ей новое задание. Мы часто оставались в старой квартире Ауры в Копилько, ночуя в спальне, где она провела большую часть своей жизни. Там практически не было мебели, телефон не работал. И хотя ни для кого не было секретом, где мы, нам все равно казалось, что мы прячемся, словно сбежавшие подростки.

В скором времени у Ауры появится собственная квартира. Молодые архитекторы переделывали старый склад на окраине Кондесы в жилой комплекс с квартирами-студиями. Одетта, мать Фабиолы, была знакома с родителями одного из архитекторов, поэтому ей удалось купить две квартиры — одну для Фабис, другую в качестве удачной инвестиции — с большой скидкой еще до начала реконструкции. Хуанита тоже приобрела студию для Ауры на одном этаже с Фабис, вложив в первый взнос все свои сбережения. Щедрость Хуаниты даровала Ауре свободу и независимость с самого начала карьеры. Заселение было намечено на лето.

Перед Рождеством мы с родителями Ауры поехали в Такско, родной город Хуаниты, чтобы провести выходные в некогда шикарном отеле «Лос Анхелес де Лас Минас», нас пригласил владелец, хороший друг Леопольдо. Я еще не был знаком с дядей Ауры, который, по ее словам, вероятнее всего, должен был меня возненавидеть, а я, в свою очередь, не остаться в долгу. Он стоял перед входом в желтой строительной каске, с рулоном архитектурных чертежей под мышкой; три верхние незастегнутые пуговицы накрахмаленной белой рубашки обнажали безволосую грудь пловца, мягкий желтый свитер был наброшен на плечи, его рукава завязаны небрежным узлом — единственный брат Хуаниты, на шесть лет старше ее, профессор юриспруденции, бывший дипломат и писатель. Черная остроконечная бородка придавала ему сходство с Мефистофелем; Леопольдо производил впечатление начитанного, высокомерного, тщеславного интеллектуала, однако не привлекал, а скорее настораживал.

Мы обменялись вежливыми, хотя и суховатыми приветствиями. В каске не было ни малейшей необходимости, поскольку строительство коттеджа Леопольдо еще не началось, и он только собирался осмотреть участок вместе с подрядчиком. Вполне возможно, что и в рулоне не было никаких чертежей. Он напоминал маленького мальчика, который вырядился как «Боб-строитель»^[30]. После обеда я сказал Ауре, что он покорил меня своей манерой одеваться.

По пути в номер мы задержались у витрины магазина серебряных изделий. Позже тем же вечером я спустился в бар за бутылкой вина под предлогом того, чтобы не ждать, пока ее принесут к нам в комнату, проскользнул в магазин и купил ожерелье, которое, как мне показалось, понравилось Ауре. Вот таким я был, покупал ей подарки, восторженный транжира, копивший кредиты, как белка орехи. Преодоление загадочного трехдневного кризиса только упрочило нашу любовь — до мистического венчания в Тулуме под птичье пение оставалось две недели. Стоя поздним вечером в рубашке без рукавов на балконе нашей комнаты на фоне подернутых туманом синих гор, с раскрасневшимся лицом, робкой улыбкой и мягким, ранимым взглядом, слегка наклонив голову, Аура выглядит еще моложе. Поразительно и даже неправдоподобно моложе, рождая сходство с восхищенной, только что потерявшей невинность пятнадцатилеткой, — такой я с некоторым недоумением вижу ее теперь на этой фотографии. Когда опустилась ночь, гора ожила, будто кто-то потряс новогодний стеклянный шар со снежинками, и в разные стороны полетели светящиеся и переливающиеся огоньки, воздух наполнился легким электрическим гулом, казалось, он исходит от плавающих над долиной крошечных моторчиков и музыкальных шкатулок. Мы сидели на балконе и пили вино. Я вытащил из кармана ожерелье.

Теперь при взгляде на этот снимок наша разница в возрасте кажется мне более очевидной, и это беспокоит меня сильнее, чем в те времена, когда мы с Аурой были вместе. Хуанита редко, по крайней мере при мне, говорила о моем возрасте что-то такое, что могло смутить или обидеть. Я думаю, она вела себя так не из-за заботы обо мне, а из-за дочери, подыгрывая ей, притворяясь, что она тоже смотрит на нас глазами Ауры, или, может быть, она делала это ради себя. Хуанита почти всегда обращалась со мной так, словно я был ближе по возрасту к Ауре, чем к ней, но ни один из нас не выиграл бы, разговаривай мы как два родителя. Теперь мне стыдно за то, как при матери Ауры я позволял незрелости маскироваться под юность: когда ко мне обращались как к молодому человеку или юному мужчине, ni~note, я воображал себя шпионом под прикрытием, и мне даже льстило подобное обращение. Шестьдесят — это вторые тридцать. Но я не был таким с Аурой. И теперь мне нужно приложить усилие, ни в коем случае не забыть, что мать и дочь относились ко мне, разговаривали со мной совершенно по-разному, иначе смерти удастся сыграть со мной одну из своих самых подлых шуток.

Аура сказала: здесь я провела самые счастливые дни своего детства. Мы стояли на круто поднимающейся вверх улочке в Такско и смотрели на дом бабушки Ауры, где теперь жила давняя служанка Мамы Виолеты со своей семьей, хотя Мама Виолета по-прежнему была в добром здравии. Двухэтажный дом, врезанный в холм, стоял на перекрестке; он был выкрашен в сочный фиолетовый цвет, со светло-желтыми ставнями и керамической плиткой на стенах. Казалось, что с высоты крутой части улицы можно в один хороший прыжок долететь до крыши, если бы только дом не окружало плотное кольцо колючей проволоки и битого бутылочного стекла. На участке было полным-полно маленьких затененных двориков, а в самом доме — уединенных комнат; окна, выходящие на разные стороны, открывали вид на вершины усеянных серебряными рудниками гор, включая тот рудник, на котором горным инженером работал французский прапрадед Ауры. Бывало, во время летних школьных каникул Аура проводила тут целый месяц. Теперь Мама Виолета даже не разговаривала ни с кем из детей от первого брака. Леопольдо выпытал у сводных братьев и сестер, что Мама Виолета действительно вознамерилась завещать дом служанке. Четверо детей Мамы Виолеты от второго брака жили далеко отсюда. Один в Техасе, а остальные разъехались по всей Мексике, включая дочь, вместе с которой на плантациях авокадо где-то в Наярите она и жила. Их отец, второй муж Мамы Виолеты, был полной противоположностью первого, гуляки-актера. Бухгалтер на одном из серебряных рудников, он никогда не пил, тренировал детские футбольные команды, регулярно ходил в церковь, участвуя во всех шествиях на Страстной неделе. Он умер, когда Аура еще училась в начальной школе.