Скажи ее имя
Шрифт:
Однажды вечером на Дегро-стрит я наблюдал, как Аура выманивала бродячую или сбежавшую от кого-то кошку из-под машины. По меньшей мере десять минут она, сложившись пополам в своем пуховике, мяукала и сюсюкала, вертела перед припавшим к земле зверьком варежкой, пока черно-белая полосатая кошка не вылезла, не позволила взять себя на руки и, свесив с предплечья Ауры лапки, не расположилась, как у себя дома. Ты только послушай это мурлыканье! Когда я приблизился, кошка устремила на меня враждебный взгляд. Аура сказала: Франсиско, мы возьмем ее домой! А я ответил: нет, Аура, нам не разрешено держать животных, и ты это знаешь. Еще я сказал: к тому же она наверняка бродячая, кто знает, какие болезни она разносит. А потом повторил: нет, Оуррра, мы не можем.
Прости, что мы не переехали в другую квартиру, прости, что у нас никогда не было собаки или кошки, прости, что мы не сняли квартиру под нами, когда она освободилась, чтобы остаться в Нью-Йорке этим летом и ухаживать за садом, вместо того чтобы лететь в Мехико — обо все этом я писал в письмах к Ауре. Прости, что так вышло с твоей матерью, писал я. Прости, что не знаю, что с ней делать. Прости, что я не смог ей помочь. Чем я вообще могу помочь твоей матери, разве что броситься с Бруклинского моста? Когда примерно через год после твоей смерти я вернулся в Мехико, мне рассказали, что все в университете считают меня виновным в твоей гибели. Если в университете упоминают тебя, меня или нас, то кто-нибудь обязательно скажет:
Последний прочитанный Аурой роман, который она начала в Мехико и закончила за день до нашего отъезда на побережье, был «Короткая жизнь» Хуана Карлоса Онетти. Теперь книга была со мной в Бруклине, но я никак не мог заставить себя взяться за нее. Зато я прочел «Пропащего» Томаса Бернхарда и «У подножия вулкана» — испещренных пометками, сделанными ее рукой. Я был счастлив снова погрузиться в художественное произведение после долгих месяцев копания в литературе про горе и траур, а также книгах, которые, как я предполагал, помогут мне лучше представить себе образ радикального французского психиатра и его лечебницы из романа Ауры. Однажды, раскрыв «Пнина», я с нетерпением поспешил по запутанным следам зеленых чернил Ауры, не добравшись еще и до конца первой главы, я почувствовал волну ее смеха, зародившуюся глубоко внутри и выплеснувшуюся наружу через разомкнутые губы, когда бедняга Пнин понял, что сел не на тот поезд до Кремоны; следующий взрыв смеха: белка добивается, чтобы Пнин нажал на кнопку фонтана с питьевой водой. Аура брала в маленькие зеленые скобочки такие фразы как «зашелестел ветер» и «под серебряным солнцем», а на полях мелко писала «погода». Зачем выводить это слово напротив каждого описания погоды в романе? Я знал зачем. На семинаре ЗАП дал всем задание вести дневник погоды. Замечать погоду, описывать погоду не так просто, как кажется. Обратите внимание, как погода используется в литературе. Каждый день того семестра — параллельно с работой над диссертацией — Аура методично фиксировала погоду в своем блокноте. Позже Венди рассказала мне, что из всех слушателей семинара только две студентки ежедневно делали записи: она и Аура.
Иногда это было подобно божественному дару — вспомнить и физически ощутить смех Ауры внутри себя. Я никогда не мог намеренно вызвать в себе этот смех, но иногда, как за чтением «Пнина», он просто накатывал, будто прилетая из мира духов. Я лишь мог приподнять уголки губ настолько, чтобы щеки округлились и стали похожи на два очищенных яйца всмятку — так я создавал иллюзию безмятежной улыбки Ауры, словно не просто накладывая трехмерную проекцию ее черт поверх моих, а воспроизводя часть ее сущности, куда более мягкой и нежной, чем моя собственная. Я непроизвольно теребил большим пальцем основание безымянного, ожидая ощутить там холод кольца; кольцо свободно болталось, и каждый раз, бросая что-то в мусорную корзину, я придерживал его большим пальцем; я дотрагивался до голой кожи, и меня охватывала паника, но проходила в ту секунду, когда уставший мозг посылал мне ворчливое напоминание: опять? Я снова должен тебе это повторить? — о том, что кольцо висит на цепочке у меня на шее вместе с кольцом Ауры.
В те недели после произошедшего со мной несчастного случая я также пытался перечитать «Лорда Джима»[41]: я думал, что пришло мое время делать то, что делает Лорд Джим, исчезнуть вместе со своим стыдом и разбитой жизнью, спрятаться в каком-нибудь отдаленном месте, где, быть может, я смогу начать все заново. Но теперь книга озадачила меня. Страх смерти, который руководит героями, гротескная глупость, которую даже нельзя назвать трусостью, несмешные клоуны — люди, под покровом ночи пытающиеся спустить на воду лодку, чтобы сбежать с малайского паломнического судна, которое они ошибочно посчитали тонущим, обманув самих себя; один из них так запаниковал, что упал и умер от сердечного приступа — судьбоносный прыжок Джима в спасательную шлюпку, — все это напомнило мне о том случае в больнице, когда отец спустя неделю или около того после выхода из комы, вырвал зонд, трубку подачи кислорода и капельницу из руки, перевалился через перила кровати и плюхнулся боком. Он лежал, пытаясь бежать на месте, пока мы с медсестрой прижимали его к полу и крепко держали, его рубашка задралась, сморщенный стариковский член беспомощно болтался; пытаясь справиться с отцом, я был потрясен дикой звериной энергией, с которой он пытался убежать от смерти. Вместо того чтобы восхититься его волей к жизни — если это была именно она, — я испытал отвращение, стыд, хотя, возможно, я и был впечатлен, потому что это было действительно впечатляюще, а стыд появился позже, после того как сестры за руки привязали его кожаными ремнями к кровати, будто какого-то буйного психа. Истерику моего отца — вот что напомнили мне панически боявшиеся смерти моряки из «Лорда Джима». И я помню разговор, состоявшийся у нас с матерью в отцовской палате сразу после этого случая; мы и предположить не могли, что он протянет еще целых четыре года. Тогда я спросил: почему он так боится смерти? И мама спокойно ответила: кто знает. Таков уж твой отец, он вообще-то всегда был ипохондриком. Я задумался, может ли страх смерти быть проявлением ипохондрии? Спустя пару минут, когда я снова погрузился в привычную больничную жизнь, то есть уставился в пространство, мама сказала: я не боюсь умирать. Она сделала это признание со смущенным смешком и стыдливым, но сдержанным выражением лица. Я сказал: я тоже. Не так, как он. Мы вряд ли подразумевали, что не испугаемся встречи со смертью, но то, как эта встреча произойдет, мама, похоже, уже продумала. Не жуй с открытым ртом, как отец. Не чавкай, как отец. Не бей детей, как отец. Не отказывайся трахать жену, как отец. Не паникуй и не трусь перед лицом смерти, как отец. Я многого боялся, был ли я только поэтому похож на отца? Была ли боязнь собак связана со страхом смерти? Безусловно, не только ужас перед болью, но и первобытный страх быть разорванным на части и съеденным злобными тварями, когда у них в ноздрях пузырится твоя кровь, а морды умыты ей. Когда мне было около трех, я гулял в саду перед домом и, подойдя сзади, дернул за хвост собаку, короткошерстную серую дворнягу с похожим на кобру хвостом; собака зарычала, развернулась и бросилась на меня, прокусив мое предплечье, а я лежал под ней и кричал, пока на выручку не прибежал сосед с граблями наперевес; у меня все еще видны тонкие шрамы, и с тех пор, хотя сам я люблю собак и у меня их было несколько, угрожающие мне псы, которые лают, рычат или пытаются атаковать, поднимают внутри меня волну страха, адреналина и паники; однако с ранней юности я научился мастерски это скрывать: практически всегда, вместо того чтобы пуститься в бегство или забраться на ближайшее дерево, под аккомпанемент бешено бьющегося сердца, мне удавалось с напускным хладнокровием пройти мимо. Спустя примерно неделю после смерти Ауры Одетта и Фабиола пригласили меня в свой загородный дом в Малиналько, чтобы я смог немного отдохнуть и отоспаться.
В свою последнюю ночь, долгую ночь перед смертью, Аура, должно быть, поняла, что умирает, или что ее смерть вполне возможна, или даже очень вероятна. Той бездны, в которую Аура в полном одиночестве заглянула в ту ночь, без меня, я боюсь теперь больше, чем чего бы то ни было в этой жизни, любовь моя. Я не мог даже приблизиться к ее краю, чтобы осмыслить ее существование, без животного ужаса, который пронизывал меня насквозь, как это происходило раньше при виде агрессивно настроенных собак; страх, желание убежать, хотя я изо всех сил заставлял себя двигаться вперед, со смешанными чувствами, с полуприкрытыми глазами; внезапно дыхание перехватывает, во рту становится сухо, это невыносимо… Что она ощущала, что знала, на что это было похоже, что она думала? Должно быть, ужас проник в нее и стал ей ближе меня, ближе всех, кто когда-либо проникал в нее, и вот этого я не могу вообразить. Даже когда тот санитар сказал «вы можете умереть, сэр», мои переживания не были сравнимы с ее: в тот момент мне было все равно, скорее я ему не поверил, но Аура верила, и ей было не все равно. В ту ночь, когда она чувствовала себя более одинокой и испуганной, чем я мог себе представить, в ту самую ночь она — кто знает — могла и осудить меня. И это осуждение могло быть ее последней отчетливой мыслью.
Это была глупость — вот что Аура сказала матери в два часа ночи, когда ее выкатили из машины скорой помощи и вкатили в палату больницы в Мехико. Глупость — так она сказала. Это были последние слова, которые я слышал от нее, произнесенные с напускной бравадой, которую она часто использовала в разговорах с матерью, голосом бесстрашной туристки. Как я провела летние каникулы? Развлекалась с датскими мальчишками, мамочка. Это была глупость, мамочка. Может, она имела в виду мою глупость? Но она так не сказала, вовсе нет. Она никого не винила. Она говорила как герой. Я помню, как мать скрестила руки, лицо мертвенно-бледное, направленный на меня взгляд полон ненависти и осуждения, а почему нет? Привезти дочь в таком состоянии, парализованную от шеи до пальцев ног после несчастного случая в воде. Но это очень расплывчатое воспоминание, возможно, надуманное. Должно быть, я даже не заметил Хуаниту и то, что она сказала мне вслед, когда я мчался за каталкой Ауры в больницу после двенадцатичасовой дороги с пляжа. Вероятно, в тот момент мне было наплевать на ее мать, вероятно, я просто не помню, вероятно, я вытеснил эти воспоминания, поскольку позднее Фабис рассказала мне, что хорошо помнит, как я отреагировал на слова Хуаниты невидящим взглядом и непонимающим выражением лица: почему ты так говоришь? И ни на секунду не замедлив шага, я проследовал за Аурой в недра больницы. Только потом Фабис рассказала, какие именно слова произнесла Хуанита, когда дочь ввозили туда, где спустя двенадцать часов ей суждено было умереть. Esto es tu culpa. Это твоя вина.
* * *
В 2005 году, за несколько месяцев до нашей свадьбы, выдалась неделя, когда Аура ночами лежала без сна, беспокоясь, что браком со мной обрекает себя на раннее вдовство. Я просыпался и видел ее рядом, уставившуюся в темноту, ее дыхание было столь горячим, будто вырывалось из приоткрытой печной дверцы, а тело влажным. Логично предположить, что я умру лет на двадцать раньше нее. Разве она не должна учитывать это уже сегодня и стараться избавить себя от столь тяжкого испытания? Мы обсуждали это не один раз. Я говорил: не волнуйся, mi amor, я не задержусь здесь дольше семидесяти пяти, обещаю. К тому моменту тебе будет всего немного за пятьдесят, ты еще будешь красива, возможно, знаменита, и наверняка, какой-нибудь парень помоложе захочет на тебе жениться. Обещаешь? — спрашивала она, повеселев или по крайней мере притворяясь веселой, и я обещал. Лучше бы ты сдержал свое слово, Франсиско, говорила она, потому что я не хочу превратиться в старую одинокую вдову или жить как твоя мама; она знала, насколько сильно уход за отцом истощил мою мать. Но даже если я не умру к семидесяти пяти, продолжал я, ты можешь просто сдать меня куда-нибудь, и жить полной жизнью, меня это не очень волнует. Если у нас будут дети, я не стану переживать. Просто подари мне ребенка, одно дитя, это все, что мне нужно. И она отвечала: хорошо, но я хочу пятерых. Или троих. Что ж, тогда нам лучше переехать в Мехико, сказал я, чтобы учить их всех в Национальном университете. Я в любом случае хотел переехать в Мехико; это Аура тогда предпочитала оставаться в Нью-Йорке. Однажды вечером, в ту последнюю весну, когда ей исполнилось тридцать, она повернулась ко мне, сидя за рабочим столом, я лежал на кровати с книжкой, и сказала: у нас есть все, чтобы быть счастливыми. Нам не нужно быть богатыми. Если захотим, мы можем получить работу в университете. У нас есть наши книги, наше чтение, наше сочинительство, и мы есть друг у друга. Фрэнк, нам больше ничего не нужно для счастья, мы везунчики. Ты хоть понимаешь, как нам повезло?
В другой раз, поздней весной этого последнего года, Аура объявила, что решила не становиться одной из этих помешанных тридцатилетних барышень, которые вечно не едят, лишь бы оставаться такими же худыми, как в двадцать; она собирается стать слегка rellenita, немного пополнеть, как я к этому отношусь?
* * *
Esto es tu culpa. Это твоя вина. Думала ли так Аура? Подумала ли она так хотя бы раз за ту последнюю долгую ночь? Что все это моя вина? Это не моя вина. Конечно же, моя. Если я и впрямь поверю, что это моя вина, смогу ли я жить дальше? Очевидно да, я смогу продолжать жить, если буду так же бояться смерти, как когда-то боялся собак. Только я уже не боюсь.
* * *
Я абсолютно убежден, что в первые недели после смерти Аура давала знать о своем присутствии и даже несколько раз являлась мне. Но затем со свойственным жителю Новой Англии и Нью-Йорка рациональным скептицизмом я убедил себя, что не признаю существование мира духов. Я не верил, что Аура может когда-нибудь вернуться и посидеть на своем Стуле Путешествий, что когда-нибудь я приду домой и застану ее стоящей посреди спальни в свадебном платье, не понимающей, как долго и где она была. Те первые случаи, пытался я убедить самого себя, были всего лишь проекцией безмерного горя, тоски и шока. Где бы я ни был в эти первые после смерти Ауры дни, всюду я слышал ее любимые песни «Битлз»: Octopus’s Garden гремела из окна автомобиля у входа в дом Йоша и Габи, где вечером собирались прибывшие из Нью-Йорка и других мест друзья; Lovely Rita накрыла меня в пробке рядом с похоронным бюро «Гайосо»; Lucy in the Sky with Diamonds звучала в супермаркете, куда мы заходили за алкоголем, чтобы выпить его позже в нашей квартире. Первые несколько дней такое случалось постоянно, и мексиканские друзья Ауры обменивались многозначительными взглядами. Могла ли Аура подавать сигналы друзьям с помощью песен? В Мексике «Битлз» никогда не выходили из моды. Куда бы ты ни шел, ты обязательно слышал «Битлз». Так что подобное совпадение даже нельзя назвать удивительным, не так ли?