Скажи ее имя
Шрифт:
Нам нужно продержаться до лета, уговаривали мы друг друга. Летом мы проведем целые две недели в Масунте — на нашем любимом тихоокеанском побережье. Ни один из нас ни разу не проводил на море больше недели кряду. Наш медовый месяц длился шесть дней.
В Коламбии только самые близкие друзья знали, что Аура учится писательскому мастерству. Если бы это всплыло, ее бы, вероятнее всего, отчислили; на нее могли подать в суд или даже депортировать. Депортация была нашим ночным кошмаром. Аура находилась в США по студенческой визе, полученной по приглашению Коламбии. Но что, если его аннулируют? Политику Сити-колледжа в отношении правового статуса студентов можно было охарактеризовать как «не спрашивай, не говори»[46], и помощи при общении с иммиграционными чиновниками ждать не приходилось. Брак с гражданином США больше не гарантировал получения гринкарты, как это было раньше, и меня предупредили, что теперь это крайне муторный процесс, со множеством подводных камней. Мы понимали, что нам необходим адвокат по иммиграционным делам, однако руки у нас дошли лишь до того, чтобы приклеить на холодильник телефон юриста, рекомендованного Сильверманом.
В писательской магистратуре Аура могла не скрывать, что учится в Коламбии, но она старалась как можно реже об этом упоминать. Аура быстро обнаружила, что многие пишущие студенты не слишком много читают.
И ты думаешь: точно! Аккордеон и арфа Беби Ди понравятся Богу не меньше, чем музыка бесполых ангелов; и возможно, ты все поймешь, когда окажешься в раю после концерта с Shanghai Bureau. И быть может, твой костюм медвежонка найдется в Небесной кладовой.
Это был отрывок из задания для семинара ЗАПа, и когда Аура начала читать его вслух, в аудитории воцарилась тишина, все были озадачены и потрясены. Прошло больше года, и мое сердце снова сжалось, когда я услышал, как ЗАП читает этот отрывок во время панихиды: он назвал это «фрагментом… фрагмента… фрагмента жизни» — фрагментом той жизни, что до сих пор была для меня всем.
А вот читать синопсис ее диссертации было больно. Аура походила то на прилипшую к клейкой ленте бабочку, то на фигуристку, с трудом выполняющую элементы обязательной программы: «перформативность кризисного момента», «личиночный фашизм субъективизма», рынок, глобализация и т. п. И все-таки в ее прозе можно найти отголосок некоторых теоретических построений вроде мысли Делеза о том, что литература является частью той самой болезни, с которой она борется. Так в рассказе «Бельгийский художник» герой читает том под названием «История микробов», когда в его заставленную книгами квартиру приходит молодая женщина и говорит: «Я не выношу книг. Они действуют мне на нервы». Она работала над романом и к тому же начала регулярно печататься: эссе о Боланьо и Борхесе, отмеченное молодыми нью-йоркскими писателями, несколько рассказов. Чуть позже той весной, в мае, она написала для «Гепарда», латиноамериканского аналога «Вэнити фэйр», статью о мексиканском портном из Нэшвилла, шившем костюмы для Элвиса и Боба Дилана. Впервые в жизни ее отправили в оплачиваемую командировку. На фотографиях из Нэшвилла, где портной устраивал празднование Синко де Майо[47], она выглядела такой хладнокровной и таинственной, словно была своей среди этих тружеников-южан в ковбойских одеждах, словно всегда была частью мира, в котором мне не было места.
Но на Ауру надвигалось тридцатилетие, и ничто — ни публикации, ни работа, ни амбиции, — не приносило ей удовлетворения. Аура могла по памяти перечислить всех писателей, более или менее принадлежавших к ее поколению, кто опубликовал роман, сборник рассказов или эссе на английском или испанском языке до тридцати лет, и этими списками она сводила себя и меня с ума. Аура, дорогая, ты должна справиться с этим безумием. Все эти писатели не тратили годы, чтобы получить ненужную им ученую степень, говорил я. Они посвятили по меньшей мере часть этого времени сочинительству. Все хорошо! Ты немного припозднилась, но у тебя все великолепно получается! Разве ты сама не видишь? Неужели она не понимает, насколько все поражены ее талантом?
Допустим, не все. На одном из семинаров ее работу довольно грубо раскритиковал другой студент, и она восприняла это очень болезненно. (Кстати, это был ни много ни мало тот рассказ, который потом посмертно опубликовал «Харперс».) Если хоть один человек говорил что-то нелицеприятное о ее сочинении, она зацикливалась на этом и забывала обо все хороших отзывах.
Этим летом, любовь моя, нас ждут две недели на пляже в Масунте. Мы снимем домик. Осталось всего три месяца!
Она переживала тяжелый период, просыпаясь утром еще до рассвета, она подолгу лежала без сна, терзаемая тревогами. Аура вставала с постели измученной, с идущей кругом головой. Иногда она засыпала в кофемашину зерна и забывала налить воду; или наливала воду, но забывала про зерна. А может, все это были естественные приметы грядущего тридцатилетия? Она позвонила Лоле, которой тоже вскоре должно было стукнуть тридцать, и спросила, что первым приходит ей в голову, когда она просыпается, и Лола ответила: что надо сходить в туалет.
Положение усугублялось еще и тем, что я заканчивал книгу, отчего, наверное, казался погруженным в себя и отстраненным. Бывало, Аура сидела за рабочим столом в соседней комнате и впустую тарабанила по клавишам ноутбука, лишь бы не слышать, как я ожесточенно печатаю. Мое невнимание раздражало и ранило ее. Каждый день она попрекала меня тем, что я не застелил постель, или оставил грязь в раковине после мытья посуды, или не задвинул ящик комода. У меня не было такого объема работы, как у нее, но и я находился в постоянном стрессе. Я должен был вести занятия у двух курсов и сильно не успевал с книгой, которую должен был сдать к маю. Это было документальное повествование о политическом убийстве в Центральной Америке, в нем прослеживалась связь с организованной преступностью. История была полна насилия: свидетели, возможные свидетели, люди так или иначе причастные к делу, продолжали исчезать или погибать — главные действующие лица были зловещими и даже психопатическими личностями, некоторые из них в той или иной степени имели отношение к моей жизни, хотя и находились на безопасном расстоянии. Фактическая часть книги была более или менее готова, той весной я совершил последнюю короткую вылазку на место событий и теперь опирался на интернет. Иногда книга оказывала пагубное влияние на мою внутреннюю жизнь: я чувствовал, как она наполняется безмолвной яростью и жестокими помыслами, от которых я всеми силами старался уберечь Ауру. Я думал о мести, об убийцах, которые могут догадаться, что, убив Ауру, они уничтожат и меня. Вряд ли такое могло случиться, но из страха, что мы будем уязвимы в Мехико —
Я пообещал, что следующее лето мы проведем во Франции. А этим поедем на две недели в Масунте, снимем там домик — это я тоже пообещал. Но оказалось, что Ауре не хочется ехать летом в Мексику. Она настаивала, что мечтает провести хотя бы одно лето в Нью-Йорке. Я отвечал, что летом в Нью-Йорке отвратительно, жарко, шумно, дымно, но она сказала, что хочет убедиться в этом сама и я не вправе лишать ее этого удовольствия, просто потому что сам живу тут черт знает сколько лет. Ее друзьям нравится нью-йоркское лето! Иногда ее заклинивало на идее переехать в другую квартиру, с садом, где она могла бы завести собаку. Она часами изучала перечень сдаваемых квартир, в поисках той, где разрешается держать домашнее животное. Но в действительности сильнее всего ей хотелось наконец-то посвятить все свои силы себе, своему творчеству. Даже если этим летом Аура не сможет преодолеть потребность поехать к матери — а я уверен, что не сможет; хотя кто знает? — я мог бы настоять, чтобы мы поехали туда всего на месяц. Нам вообще не нужно было ехать! Я должен был помочь ей хоть раз поступить беспощадно и эгоистично, возможно, именно об этом она так мечтала. Я мог бы найти квартиру с садом, в районе подешевле. В апреле жильцы под нами съехали, и мы могли переселиться. У нас было пять дней, чтобы принять решение. На заднем дворе росли розы, две яблони и смоковница, кусты, клумбы с цветами и зеленью, виноград увивал ограду, большая часть этих растений требовала постоянного ухода, мы не смогли бы уехать на лето и позволить саду зарасти травой или иссохнуть под палящим солнцем. К тому же эта квартира была на тысячу долларов дороже нашей. И завести животных было нельзя. Нет, Оуррра. Мне хотелось в Мексику. Присяжные всего мира, если вы и должны признать меня в чем-то виновным, то в этих дурацких расчетах. Тем летом мы должны были остаться в Нью-Йорке и ухаживать за собственным садом. Вам нравится этот сад?
Годами Аура боялась, что Родриго бросит мать. Основной проблемой их супружеской жизни Родриго считал усугублявшееся пьянство Хуаниты, однако были и другие. С еще большей, чем ранее, настойчивостью Аура умоляла и убеждала мать обратиться за помощью. Ежедневно разговаривая по телефону и в интернете, они ожесточенно ругались по этому поводу. Однажды вечером в конце рождественских каникул Хуанита и Родриго присоединились к нам в кафе в Кондесе. Мы сидели за большим круглым столом и выпивали с друзьями. Когда все стали расходиться, Хуанита перегнулась через стол — ее глаза пристально оценивали количество оставшегося алкоголя, — сгребла все бокалы и допила один за другим. Хайме, испанец с густым голосом, отпустил очередную добродушную шутку, что-то вроде: «Ох, проклятье, она меня опередила». Аура старалась перенести это стоически, но ее стыд и злость впивались в меня, словно кинжалы. Ее щеки стали почти серыми, лицо приобрело жесткое выражение, губы сжались в тонкую линию, их уголки опустились, в глазах не было и следа хмельного веселья, только грусть, я словно увидел ее постаревшей, как если бы жизнь принесла ей лишь горькое разочарование. Она бросила взгляд на стоявшего с виноватым и беспомощным видом отчима и подошла к матери. Больше года назад Родриго оставил на заднем сиденье машины Хуаниты руководство по тому, как вести себя в процессе развода, и теперь оно всегда было там, подобно спящему скунсу, которого никто не рискует тронуть. Аура была убеждена, что мать пила из страха быть брошенной и из-за другой глубокой, незаживающей раны — длительной ссоры со своей матерью. К тому же Аура жила в Нью-Йорке, превращаясь в самостоятельную женщину, замужнюю, с собственными амбициями, уделяя матери все меньше и меньше времени. Покинутая, одинокая, всего боящаяся, отрезанная от мира со всех сторон — так Хуанита проживала свою жизнь. Несмотря на все намеки и угрозы, Аура не верила, что Родриго решится уйти, и причиной тому были деньги: он не зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить себе приличную жизнь. Родриго проводил в разъездах почти всю неделю, а с недавних пор и выходные. Он все еще был атлетически сложен, моложав; было трудно предположить, что у него нет любовницы. Даже просто стоя рядом, он излучал жестокость, но, несмотря ни на что, чувствовалось, что он привязан к Хуаните, что она для него больше, чем банальный источник комфорта. В ней было так много силы, тока, и он, простой и довольно вялый человек, не мог прожить без ее энергии. Она держала его на крючке.
Но также было ясно, что, став дедушкой, Родриго стремился проводить как можно больше времени с внуками, мальчиками двух и четырех лет и новорожденной девочкой. Раньше по праздникам Родриго оставался с Хуанитой и Аурой, улучая момент, чтобы позвонить или встретиться с давно изгнанной из семьи дочерью, Катей, но с рождением внуков его приоритеты изменились. Аура боялась, что стремительно крепнущая привязанность Родриго к семье Кати наряду с категорическим отказом Хуаниты признать сам факт ее существования станет главным аргументом для отчима в окончательном решении покинуть ее мать. А что, если они все вместе станут проводить праздники — Рождество, День отца, — сможет ли это удержать Родриго в семье? Это была моя идея, и, обсудив ее с Аурой, я поговорил с Родриго. Так начались наши тайные встречи с ним и Катей. В этой высокой дипломатии мне отводилась роль особого посланника. Аура не виделась со сводной сестрой двенадцать лет. Наше общение по настоянию Ауры держалось в строжайшем секрете от ее матери. Мы встречались с Родриго и Катей дважды, сначала летом и еще раз зимой, в двух разных ресторанах. Оба раза Катя приезжала с мужем — менеджером среднего звена на транснациональном предприятии по производству бытовой техники, расположенном где-то на окраине. Они одевались как молодая пара из пригорода, на первой встрече Катя была в сером платье-сарафане поверх белой блузки, в неброских золотых серьгах и цепочке; ее муж — в алом свитере и темных брюках. Катя все еще выглядела как бойкая первая красавица школы. Ее длинные каштановые волосы блестели и были аккуратно причесаны. У нее была открытая улыбка, по крайней мере мне она казалась дружелюбной, но в глубине веселых глаз затаилась опаска. Это было что-то мрачное, что-то из ее детства или бесшабашной юности, нечто такое, что она, вероятнее всего, никогда не обсуждала ни с кем, кроме доктора Норы Банини. Я думаю, что поэтому она мне и понравилась; она меня заинтересовала, я почувствовал с ней родство. Я тоже скрывал многое из своего прошлого. Мы оба сделали немало, чтобы сохранить свою целостность и стать теми, кем мы стали. Я сказал Ауре, что не могу понять родителя, пусть и приемного, навсегда изгоняющего даже уже взрослого, девятнадцатилетнего ребенка из семьи и отказывающегося от любых попыток примирения. Конечно, и сама Катя никогда не стремилась простить или быть прощенной. Только потом я узнал, сколь жестока она была в детстве с Аурой — об этом мне рассказала Фабис, об этом я прочел в дневниках жены.