Скажи им, мама, пусть помнят...
Шрифт:
Мы перебрались вброд через Гюлдере и выехали возле Айтепе на центральную дорогу, ведущую в город. Здесь я простился и с высоким холмом, куда каждый год 24 мая мы приходили собирать весенние цветы для солунских братьев [2] . Вспомнился и клуб с библиотекой-читальней и заведующий этим клубом дядя Малин, щедро раздававший нам запрещенные книги и во время наших долгих бесед беспощадно ругавший фашизм; подумал о Георгии Дойнове, первым приобщившим меня к работе в рабочем молодежном союзе.
2
24
Отец подстегнул лошадей, и они понеслись рысцой по каменистой дороге…
И сейчас, когда Николай Дмитриевич пожелал услышать повесть о нашем партизанском отряде, я явственно вижу повозку, которая увозила меня в неведомое…
Сегодня торжественный день.
Скоро на этой исторической вершине мы заложим фундамент музея-памятника героям.
Народ уже собрался. По радио сообщили о начале торжества. Солнце, словно лавровый венок, опускалось на вершину Братан. Я видел сотни глаз и дорогие мне лица.
Вот сестра Сутова, партизана из Розовца. Ее большие глаза грустно смотрят на меня, как будто спрашивают: «Где вы оставили нашего Митко?»
Вот Голубь — один из самых смелых партизан бригады. Он идет мне навстречу и, немного заикаясь, говорит:
— Ватагин, дед Георгий из Свежена, помнишь его, нашего помощника, хочет тебя видеть.
Мы подходим к деду Георгию, который достает бутылку сливовой водки и предлагает выпить в память о погибших.
Приехал и Гочо Грозев, один из руководителей нашей партии. Я смотрю, годы не изменили его. Глаза Гочо Грозева горят юношеской дерзостью, с которой он когда-то водил нас в бой. Возле него — Дыбов, Сечко, Красин, Боцман, Стенька — наши боевые друзья.
Кто-то предложил до начала торжества сфотографироваться с родными погибших товарищей.
Бывшие партизаны встали в одну шеренгу с женщинами в черных платках. Глаза матерей полны слез! Ох эти глаза — глаза наших партизанских матерей — они никогда уже не будут сухими!
Мне предоставили слово. Я председатель инициативного комитета и должен открыть торжество.
Мысленно я пытаюсь найти нужные слова, восстановить в памяти имена погибших товарищей. Затем подхожу к тому месту, где будет стоять памятник, и зачитываю:
— «Здесь, на этом месте, по инициативе группы товарищей будет воздвигнут музей-памятник павшим в этом краю в борьбе против фашизма, чтобы никогда не забывали их имена и чтобы будущие поколения помнили, что здесь, в горах, пролили они кровь во имя освобождения этого народа!»
Откуда-то, как будто из-под земли, донесся голос:
— Товарищи, здесь, на этом месте, мы воздвигнем памятник, и пусть многие годы он будет рассказывать грядущим поколениям о героической борьбе нашего народа против фашизма. Я вижу, как они будут преклонять колени перед могилами героев и украшать венками и букетами гордую вершину Братан!
Началась перекличка:
— Штокман.
— Здесь! — ответила толпа, и этот ответ эхом прозвучал в горах.
— Морозов.
— Здесь!
— Сутов.
— Здесь!
— Бойчо.
— Здесь!
— Тома.
— Здесь!
— Йонко.
— Здесь!
— Чапаев.
— Здесь!..
Десятки
— Все они здесь! — дружно ответила толпа и опустилась на колени:
«Прощайте, братья, вы до конца и с честью исполнили свой благородный долг…» — произнесли они священные для них слова.
Зашумели леса на вершине Братан. Народ, преклонив колени, пел песни борцов, песни партизан, а ветер, подхватив эти звуки, разнес их по всему Среднегорью.
Ко мне подошел Николай Дмитриевич Мордвинов, по-братски обнял и сказал:
— Болгарский народ бессмертен! Преклоняюсь перед ним!
НА ПЛОВДИВСКИХ БУЛЬВАРАХ
Если меня спросят:
— Где хочешь провести свою старость?
— На пловдивских бульварах, — отвечу я, — там, где прошла молодость…
НЕЖЕЛАТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
Меня разбудило солнце. Оно быстро согрело лицо, и по теплу солнечных лучей я догадался, что оно уже поднялось высоко над вербами. Я открыл глаза, яркий свет ослепил меня, и мне невольно пришлось зажмуриться. Не хотелось вставать. Я так хорошо себя чувствовал, лежа на спине и вдыхая влажные испарения, поднимавшиеся от земли под лучами утреннего солнца.
Остальные еще спали. Бабчо, растянувшись во весь свой богатырский рост, лежал спиной ко мне и пыхтел, как паровоз. Кольо свернулся клубком с другой стороны и ни разу даже не шелохнулся. Стоянчо и Митак расположились возле Кольо, укрывшись одеялом с головой, и только время от времени, похрапывая, стягивали его друг с друга и снова погружались в непробудный сон.
Вчера мы очень устали. Канал, который мы копали километрах в десяти от Пловдива, должен был связать реки Рибницу и Марицу. Участок этот оказался довольно трудным. Влажная и глинистая земля прилипала к лопатам. Они становились тяжелыми, никак не вонзались и грунт, и поэтому земляные работы продвигались чрезвычайно медленно.
Я находился на нелегальном положении уже целый год, и мне под чужим именем удавалось скрываться здесь летом, среди землекопов. Мои товарищи — Бабчо, Кольо, Стоянчо и Митак — были ремсисты [3] . Мы с ними работали артелью, и поэтому я не опасался, что меня выдадут. Днем я прятал свои два пистолета в кустах, недалеко от того места, где мы работали. Иногда появлялись полицейские и какие-то подозрительные личности, но я был всегда начеку. В такие моменты я старался держаться поближе к кустам, где хранил оружие. Ночью мы спали под одним одеялом, принесенным Кольо, хорошим домашним одеялом с крупными красными узорами. Наверно, мать Кольо, когда ткала это одеяло, думала подарить его сыну на свадьбу.
3
Ремсисты — члены РМС, Рабочего молодежного союза. — Прим. ред.