Скажи им, мама, пусть помнят...

Генов-Ватагин Гено

Вот почему мы и ложились, и вставали с книгой в руках. Каждый стремился узнать больше. В нашем социалистическом кружке не было отстающих учеников — мы все стали отличниками.

Ну да я отвлекся от главного. Самого лучшего из нашей группы сожгли заживо. Это был Стойко Щерев — золотой парень, готовый умереть за товарища, принести себя в жертву ради других! Столько лет прошло с тех пор, а он, как живой, у меня перед глазами, и особенно в трудные минуты я неизменно вспоминаю о нем. Стойко Щерев, Васил Митев, Илия Граматиков и я были первыми руководителями нашего кружка.

Еще до привлечения Щерева к активной революционной работе я долгое время дружил с ним. Он слыл одним из лучших учеников, и мы хотели любой ценой добиться

включения его в ряды наших единомышленников. Мне поручили поработать с ним. Однажды после уроков я догнал его на улице и предложил пойти на наше собрание. Стойко посмотрел на меня, улыбнулся и принял все это как нечто само собой разумеющееся.

Впоследствии он стал не только опытным руководителем и агитатором, но и бесстрашным борцом. Как и Петлешкова, палачи сожгли его заживо.

Когда мы завоюем свободу, прежде чем взяться за большие дела, мы должны воздвигнуть памятник в честь павших, чтобы живые помнили о них. Не должно быть забытых героев.

Я, кажется, совсем заговорил тебя. Спокойной ночи!

Гочо лег, склонив голову на гайдуцкий камень. Наверное, во сне ему привиделся Стойко Щерев.

Однажды летней ночью, после долгого и утомительного перехода, мы очутились в кошаре деда Кольо. Горы притихли. Усмирились ветры, как после отшумевшей бури. Бездонное небо казалось кротким и синим-синим. Луна, появившаяся из-за вершины Старчовец, печально освещала примолкшие калоферские кошары.

Дед Кольо, старший потомок Калофера-воеводы, ровесник Ботева и Левского, присев к пылающему чабанскому костру, разговаривал со своими собаками, не сводившими с него преданных глаз. Как будто рассказывал им о чем-то. Наверно, о битвах, когда-то гремевших в этих горах, о павших героях, с которыми он делился последним ломтем тяжело достающегося чабанского хлеба.

Дед Кольо был не просто чабаном. Через его кошару прошло много гайдуков, воевод и народных борцов. Здесь останавливались Левский и Ботев. О них старик сохранил самые светлые воспоминания и питал к ним теплые чувства. Жизненные бури как будто специально пощадили его для того, чтобы он передал новым поколениям бунтарские заветы Ботева и Левского. Как только заходила речь о них, из его старческих глаз, едва заметных под мохнатыми седыми бровями, катились тяжелые слезы.

Старик олицетворял собою живую историю Болгарин, и мы всегда с большим интересом слушали его воспоминания о грозных годах борьбы против турецкого владычества. И сейчас были рады приветствовать старого бунтаря.

Мы отдохнули под гостеприимным кровом деда Кольо и стали собираться в путь.

Мы вошли в густые леса Старчовеца. Остановились на хорошо защищенной от ветров скале, откуда было удобно наблюдать за окрестностями. Прямо перед нами возвышались гигантские контуры Стара-Планины. Вершина Юмрукчал, как древний герой, вонзила свой меч в небесную высь. Вершины облаков, похожие на скалы, казалось, вот-вот прольются ливнями на измученную болгарскую землю. Но мы находились в хорошо защищенном месте и поэтому не чувствовали надвигающейся бури. Мы сняли с себя рюкзаки и винтовки и свалились без сил прямо на камни. Чьи-то признательные руки высекли сейчас из этой скалы вооруженного партизана. Он вечно стоит на посту и стережет родину Ботева — город-красавец Калофер. Никогда не предполагал, что после победы на этом святом месте, где мы с Гочо боялись, чтобы в нас не угодила пуля, я снова встречусь со своими старыми помощниками — Петко и Стояном-Медвежатником. Волосы их побелели как снег, но оба они сохранили бодрость духа.

Чудесные люди эти партизанские помощники: ни время, ни годы не смогли изменить в них природные черты, присущие болгарам. Больше того, они так хорошо сохранили в памяти все события, что могут обо всем припомнить, восстановить любой образ, воспроизвести любую встречу. Мы же, не раз умиравшие и воскресавшие в прошлом, закрутившись в водовороте послевоенной жизни, усталые от повседневных дел —

телефонов, заседаний, — стали понемногу забывать первые, еще несмелые шаги героического начала. А эти старые калоферцы, все такие же мудрые и спокойные, останавливались на каждом шагу и напоминали о разных событиях, которые совсем уже стерлись в моей памяти. Я не переставал им удивляться. В тот миг мне захотелось еще раз поблагодарить эту холмистую ботевскую землю за то, что она надежно, по-матерински укрывала нас от врагов. Пока мы шли, я все слушал обоих товарищей, и мне все казалось, что когда мы придем на место, то я увижу на скале Гочо.

Но вернемся в ту грозовую ночь, в которую мы с Гочо решили там заночевать.

— Гочо, — сказал я ему тогда, — ты же начал мне рассказывать о своей юности. А что было дальше?

— Да уж и не знаю, интересно ли тебе меня слушать?

— Очень интересно, Гочо.

И он продолжал:

— Наша борьба в то время была особенной. До ухода в горы каждый должен был пройти школу мужества в кружках. Когда мы стояли на вершине Богдан, я завидовал гайдукам. Зачем, спросишь ты, завидовать их нерадостной доле? Да, но они без всякой подготовки в любой момент были готовы к битвам. Пахал крестьянин, напал на него турок — и все. Он бросал соху и тут же хватался за ружье. А у нас как? Враг хитер, умеет вводить людей в заблуждение. Много надо потратить времени, пока заставишь нынешнего крестьянина бросить соху и взяться за оружие. Гайдуков не приходилось агитировать. Многовековое рабство сделало свое дело. Вместе со словом «мама» он узнавал имя тирана, отнимавшего у него материнское молоко. Ведь это пятьсот лет рабства! Но фашизм не должен продержаться у нас и года. Хотя история многому нас научила, но не все это понимают. История — это как школа: у нее есть и хорошие, и слабые ученики. Одни воспринимают все на лету, а других надо убеждать. Вот почему мы и начали с азов.

Наш кружок окреп и стал авторитетным. Ни одно событие или торжество в гимназии но обходилось без нас. Наши ребята стали единственными желанными докладчиками на всех утренниках и вечерах. Их искали для оказания помощи отстающим ученикам, особенно перед экзаменами. С этой целью к нам обращались даже наши недруги.

Учителя заметили наше влияние и превосходство над остальными учениками и начали на нас коситься. Это заставило нас пригласить их на занятия кружка, чтобы они могли убедиться в том, что мы занимаемся не конспиративными делами, а чисто просветительными проблемами.

Вскоре наша инициатива вышла за рамки гимназии. О ней заговорили в Софии. И зимой 1920 года, в декабре, если мне не изменяет память, к нам в гости приехал Ламби Кандев, которого поразила наша разнообразная деятельность. «Нигде не встречал ничего подобного, — улыбнулся Кандев. — Да, вы нащупали самый верный путь. Когда об этом узнает Дед [21] , он очень обрадуется».

Эти слова Ламби Кандева особенно взволновали нас.

«Но мы занимаемся и другой деятельностью!» — вмешался Стойко Щерев.

21

Дедом любя называли Димитра Благоева — создателя и руководителя Коммунистической партии Болгарии. — Прим. ред.

Ламби Кандев сел за одну из парт и попросил обо всем рассказать ему более подробно. Товарищи поручили мне выполнить его просьбу.

Сначала я немного смутился, но Ламби Кандев обратился ко мне по-свойски и помог побороть смущение. Я рассказал ему, что мы проводим кампании против фашистских праздников и парадов в день святого Георгия и что к этому рабочие относятся с большим интересом.

Множество праздников существовало тогда: дни победы, фашистские обряды самого различного характера, и мы считали, что на них надо ответить своими, рабочими праздниками.