Скажи миру – «нет!»
Шрифт:
…Мальчишки проходили мимо меня, особо не обращая внимания, разве что скользили по мне посуровевшими, какими-то самоуглубленными взглядами. Я ждал. Вышел последний; ребята уходили по тропинке вниз. Я подождал, пока последний скроется за поворотом, и, помедлив, положил ладонь на рукоять палаша. И шагнул внутрь.
Меня оглушило и испугало звонкое, раскатистое эхо моих шагов. Казалось, внутрь с разных концов вошли сразу несколько человек. Я остановился, и звук шагов, ударившись о стены, смолк.
Я стоял точно посредине зала. И так, стоя, вдруг ощутил свою неуместность
– Послушай меня, – сказал я, вскинув голову, и звук моего голоса тоже родил эхо, будто вместе со мной призывали слушать их другие люди. – Послушай меня, – упрямо повторил я, словно невидимый собеседник хотел меня перебить. – Если ты есть, я хочу, чтобы ты дал мне ответ: ради чего?! Если на то в самом деле твоя воля, объясни мне ее смысл, и я, может быть, соглашусь и дальше идти этим путем, но уже осознанно служа тебе! Я не бойцовый пес, которого бросают в драку, ничего не объясняя! – Я скрипнул зубами и, помолчав несколько секунд, продолжал: – Но ты молчишь? Молчишь… Значит, и здесь я не получу ответа, кому и зачем все это нужно… Что ж, прости. Пусть те, кто верит в тебя, обретают силу в этой вере. Я же буду продолжать верить в мой палаш.
Повернувшись, я вышел из церкви, больше не обращая внимания на грохочущие раскаты шагов.
И не оглядываясь.
– Вы остаетесь здесь.
– Олег… – начала Вильма, но я добавил в голос металла:
– Здесь. Будете ждать нас у «Большого секрета». Это все.
Танюшка молчала, опираясь на поставленную концом в камень корду. Она не смотрела в мою сторону, хотя все остальные девчонки обступили меня и пытались убедить, что без них война – не война.
Ее поведение как раз меня и беспокоило…
…Танюшка посмотрела на меня только когда я подошел к ней вплотную, уже снарядившись для похода.
– Держи, – сказал я, надевая на ее руку свои часы. – Будь уверена – я за ними вернусь, ведь это – дедов подарок.
Она точно хотела сказать что-то злое. Стопроцентно, я же знал ее. Но то, что я сделал, ее обезоружило, и она, без слов обхватив меня за шею, уткнулась лицом в мои волосы. Так мы и окаменели… Меня никто не окликал, и мне стоило чудовищного усилия (вытащить из тела засевшую толлу было бы легче) оторваться от Танюшки.
– Я вернусь, – сказал я и заставил себя отпустить ее руку. – Обязательно вернусь, Тань. Ты жди.
– До Куры отсюда километров сто пятьдесят. – Колька указал вытянутой рукой на белоголовые горные пики. – Смотри, там еще зима. А вон там, видишь, сигнальный дым. – В самом деле вдали тянулась к небу тонкая струйка черного цвета. – Это где-то
– Там есть минеральная вода? – поинтересовался я.
– Есть… Но мы туда не попадем, нам ближе. Хотя тропинки в наших местах еще те.
– Я это вижу, – кивнул я, скользнув взглядом по медленно ползущей неподалеку цепочке наших ребят. – Еле тащимся…
– Ну, урса передвигаются еще медленней. – Колька чихнул. – А на левый берег Куры они и вообще пока не перебрались. Иначе дым изменился бы… Успеваем! – Он засмеялся и хлопнул меня по плечу, но глаза у Кольки оставались печально-холодными. – А вон, смотри, – туры.
Огромные рыжие быки шли всего метрах в двадцати от нас – но за пропастью, занимавшей все эти двадцать метров. Я напрягся, хотя понимал, что добраться до нас эти могучие существа не смогут при всем их желании. У переднего быка я мог бы улечься на лбу – и едва ли достал бы до кончиков рогов раскинутыми руками.
– Я, когда мы еще только-только сюда пришли, – сказал Колька, – видел, как вот такой тур убил эндрюсархуса, который напал на стадо.
– А я только раз эндрюсархуса видел, – вспомнил я. – В Испании, прошлой весной… А ты давно здесь?
– Седьмой год, – сказал Колька и, повернувшись, зашагал вниз, к нашим…
…По рукам прямо на ходу путешествовал здоровенный котелок с черной икрой-самосолкой. Ее зачерпывали сухарями, щедро разбазаренными Тилем из своих запасов. Я присоединился к этому безобразию, но икра мне не понравилась. Кто-то из ребят громко, но лениво рассказывал, как видел на Каспии «залом» – нерестящиеся осетры забили устье Волги на протяжении трех километров вперемешку со стерлядью и огромными, по семь-десять метров, белугами, а каспийские казачата ходили по бедра в выхлестнутой икре, заготавливая копченья на зиму. «Я с тех пор, – закончил мальчишка, – копченую рыбу и икру вообще есть не могу».
– Это вроде как браконьерство, – неуверенно сказал Иван.
Казачонок отмахнулся:
– Да какое браконьерство… Этот мир нас даже не замечает. На Камчатке, рассказывали, во время нереста воду из ручья не возьмешь – лосось…
– Это да, – подтвердил один из мальчишек Тиля на дикой смеси нескольких языков, в основе которой лежал его родной голландский, – мы там были. Скажете, что вру, да я бы и сам не поверил, но я вот такую речку, – он кивнул в сторону пропасти, – перешел по рыбе и ног не замочил.
– А я сам не видел, но читал, – вступил я, – в Америке стада бизонов…
– А я не читал, но видел, – заметил Джек. – Мы один раз в центр такого стада попали. Двое суток сидели на холме, а потом еще несколько часов вообще встать не могли – казалось, что земля шевелится, волнами идет.
– Слушайте, – снова вклинился я, – кто-нибудь из вас бывал на Пацифиде?
Молчание – частью недоуменное, частью смущенное – было мне ответом. Потом я услышал голос Тиля:
– Шесть лет назад я еще не жил на Терсхеллинге. Ты, наверное, не знаешь, Олег, но всех, с кем я попал сюда, убили не урса, а французы Жиля Руа – вон, Лаури тебе про него расскажет… да и Пашка, кажется, с ним встречался…