Скажи миру – «нет!»

Верещагин Олег Николаевич

Я неумело коснулся губами ее губ – четырнадцатилетний мальчишка, за спиной которого лежал окровавленный палаш; мальчишка, научившийся убивать, но не умевший целоваться; мальчишка, даже самому себе боявшийся признаться в любви к зеленоглазой девчонке…

И задохнулся от того, что почувствовал в этом теплом касании.

Вот она – куда-то идет.Вот он – я, смотрю на нее.Это было вчера – мы молчали вдвоем,Она свежа и прекрасна,Я сказал: «Пойдем!»Я

там, где небо без крыши,Где дым без огня,Где саблезубые мыши,Все мимо меня.Где гвозди, вбитые в воду,Ржавеют дождем,Где мы в непогодуПогоду найдем.Эта любовь ужасна, эта весна хороша!А твои, твои глазища,Твое имя на заборе,Я согласен выпить море,Лишь бы доползти до днища.Разгулялася природа,При деньгах, a все же нищий,Продолженья просят родаЭти чертовы глазища!Порa! Я сказал ей, я сказал ей: «Порa!»Вот она, куда-то идетВот он – я, смотрю на нее,Здесь я не знаю, что петь,Я не знаю, чем быть,Я научился не спать,Но разучился любить,Я вроде что-то забыл,Ты, конечно, права.Иди ко мне,Мы потом напишем слова.Юрий Шевчук

Помню, что нам очень мешало снаряжение. Даже не мешало, а просто злило, и когда между нами в очередной раз оказалась рукоять моей даги, Танька засмеялась и, отстранившись, начала вылезать из своей «сбруи». А на меня вновь напал столбняк, и только когда она взялась за верхнюю пуговицу ковбойки, я задергал одной рукой ремень, другой снимая перевязь. Руки у меня дрожали. Танюшка улыбалась в полушаге от меня, и мы обнялись, и снова начали целоваться. Я опустил руки ей на поясницу и, положив голову на плечо, уткнулся носом в основание шеи.

– Все будет, как будет, – прошептала Таня. – Я знаю, что это правильно. Будет, как будет, Олег. Но ты и я будем вместе. Если мы можем умирать, как взрослые, то и жить мы должны так же… Нет, ничего не говори. Я знаю, что у нас все получится.

Я поднял голову, и поцелуи продолжились. Единственное, о чем в тот момент я думал, – чтобы не появился кто-нибудь из наших. Других мыслей не было. Танюшка расстегивала на мне куртку, но узел не поддавался, и я сказал сбивчиво:

– Погоди… Тань, я сейчас… – задергал шнуровку сам, потом чертыхнулся сдавленно, сдернул куртку через голову, вывернув ее наизнанку, бросил в сторону. Только теперь я увидел, что Танюшка уже без рубашки.

– Расстегни, – попросила она, кладя руки мне на плечи.

– Э… это? – У меня пересох не только рот, но и горло.

– Это, это. – Девчонка смотрела мне в глаза, чуть прикусив уголок губы. – Там, сзади.

Ее спина – с гладкой, шелковой кожей, – казалось, обжигает мне пальцы. И в то же время я как-то весь онемел. В смысле – как после заморозки у зубного, только в ушах звенело, из-за чего я плохо слышал, что мне говорит Танька. Она

потянула вверх мою потную футболку, вытащив из штанов, – я пригнул голову и послушно вытянул руки, а когда снова увидел происходящее, то понял, что она сбросила вместе с моей майкой и расстегнутый мною купальник. Ну, верхнюю его часть…

Пальцем Таня легко коснулась шрама на боку. Я этого почти не почувствовал – точно, как во время анестезии. Я боялся раздеваться дальше – и в то же время понимал, что сейчас больше не выдержу. Я пытался, как это ни смешно, заставить себя не смотреть на Танюшкину грудь. Смешно, потому что ясно же было – в этом мире роднее Танюшки человека у меня нет и не будет. Смешно и потому еще, что точеный бюст Тани был красив…

– Боишься, глупый? – шепнула она, но не обидно совсем, не насмешливо.

– Я не знаю, Тань. – Я смотрел ей в глаза, похожие на воду лесных озер, глубокую и загадочную. – Нет… боюсь. Я боюсь что-то сделать не так… ну… тебе что-то сделать.

– Эх ты. – И она прижалась ко мне просто и естественно, так, что у меня словно рухнул с плеч огромный груз. – Что ты мне можешь сделать не так? – прошептала она, щекоча этим шепотом мне щеку. – Что ты можешь сделать не так, если я тебя люблю?

– Та… ня… – задохнулся я. Мои руки блуждали по ее телу и – словно сами собой – раздернули ремень джинсов.

– Погоди, Олег. – Она засмеялась. – Кроссовки, мы же так запутаемся…

– Тань, со мной сейчас случится большая неприятность, – простонал я. Танюшка опять засмеялась и, присев на камень, нагнулась – расшнуровать кроссовки. Я, прыгая на одной ноге, сражался со своей обувью и носками – все это превратилось в моих злейших врагов. Таня уже стояла босиком и, смеясь над моими усилиями, спускала джинсы. Потом переступила, выходя из них, оставшихся лежать на земле «восьмеркой». А земля в самом деле была теплая, почти горячая, я ощущал это.

– Знаешь, – сказала Танюшка, – меня в сознательном возрасте еще никто не видел голой. Я даже во всякие там «игрушки» с мальчишками не играла…

– А я, Тань… – Я облизнул верхнюю губу, но она шагнула ко мне – легко, плавно – и сказала:

– Это не важно. Ты все равно мой парень. – И мы опять начали целоваться, а когда смогли оторваться от этого занятия, я отстранился:

– Погоди, Тань, сейчас, – и быстро стащил штаны – в них, спортивных, была резинка, не возиться с «молнией» или пуговицами – оставшись в спортивных трусах. – Вот… почти все.

Наверное, это прозвучало немного глупо. Но это и в самом деле было «почти все», и мы снова обнялись, плохо понимая, куда попадаем губами и руками – весь мир звенел и сиял вокруг, глуша и стирая обычные звуки и краски. Я немного очнулся, когда мои руки – пальцы – попали в упругие шелковистые завитки волос, и я даже качнулся назад, но Таня подалась вверх, выныривая из остатков одежды; одновременно ее ладони – я вздрогнул – скользнули вниз по моей спине, а шепот толкнулся в ухо:

– Да раздевайся же наконец, Олежка…

Мы попятились на меня, и я, ощутив спиной теплый камень, вжался в него, на миг представив каким-то краешком мозга (оставшимся холодным) то, что сейчас может увидеть сторонний наблюдатель – залитая полуденной жарой каменная чаша в окружении увенчанных кипарисами холмов, а в ней, в центре весеннего мира – ласкающие друг друга обнаженные мальчик и девочка посреди разбросанных одежды и оружия, испачканного чужой кровью.

– Как дальше, Тань?.. – сбивчиво спросил я.

– Я… сейчас лягу… на спину… – прошептала она. – Наверное, так…