«Скажи мне, что ты меня любишь…» Письма к Марлен Дитрих

Ремарк Эрих Мария

Но потом, в «Лидо» — первое слово и твой первый вопрос, когда мы танцевали, — «Зачем мы должны сопротивляться?» — это было озарение, молния, сверкнувшая из дальних, неведомых нам времен. Оказывались мы в таком состоянии, будучи с другими?

Мы еще долго сопротивлялись, оба, и даже очень долго; может быть, мы иногда сопротивляемся и по сей день… Но мы, по сути дела, видим: это игра, чтобы получше узнать, в какой мере мы себе еще принадлежим.

Не смейся над тем, что я тебе сейчас скажу, — чудесно знать и верить в это. И позволь мне написать тебе об этом. Не в этих нескольких фразах, нет, а на нескольких сотнях страниц — позволь мне написать ее, нашу с тобой историю за все прошедшие

времена, позволь мне закончить ее к твоему следующему дню рождения, может быть, тогда ты поверишь мне еще больше. Я постоянно думаю о ней, об этой книге, которую я люблю и которая будет посвящена тебе.

Как мало я даю тебе: обещание и книгу, которую, ко всему прочему, от тебя же и получаю…

И, может быть, вот еще что: твое счастье — это мое счастье, и твой смех — это мой смех, и твоя радость — моя радость. И еще я хочу сделать тебя веселой, и чтобы ты знала: я всегда с тобой, рядом я или нет. Ты никогда не должна быть одинокой, пока я с тобой. Возможно, ты уже немножко почувствовала, что это не беспредметная болтовня, а все действительно так и есть. Пусть мир станет твоими охотничьими просторами, тонкая светлая пума, Ункас, последний быстроногий молодой могиканин; ты ничего не бойся и знай: всегда, когда у тебя появятся трудности и ты от растерянности не будешь знать, что делать, из-за дерева выступит последний лесной охотник со своим не знающим промаха ружьем и все уладит, никогда не смеясь, но и не ругаясь; Ункас будет смеяться, а пума в нем урчать, и ласкаться, и потягиваться, и предчувствовал, что-то новое, или засыпать в объятиях лесного охотника; они улыбаются, потому что любят друг друга, а любовь — это смех и радость, а не упреки, и не клетка, и не желание обладать, а кому охота держать в клетке пуму…

Смейся же — я так люблю тебя, когда ты весела, — и какое это счастье для меня, что я тебе нужен…

Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (предположительно 20.12.1938)

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

MDC 198

Странное мгновенье: достаешь костюм из шкафа и обнаруживаешь новый платок со следами губной помады, забытый в нем с парижских времен; и, милая, ничего не могу с собой поделать, комната начинает вдруг покачиваться, и здесь твой запах, и твои волосы, и твои нежные губы, и я ощущаю, как шумит и беспомощно дрожит моя кровь, — и я удивляюсь, что еще держусь на ногах, хотя чувство такое, будто в колени попала молния и опрокинула меня.

Эти вечера непокоя, когда читаешь и вдруг обнаруживаешь, что не читаешь, и ты откладываешь книгу и начинаешь бродить вокруг дома и по саду, разговаривать с людьми и замечать, что ты их вовсе не слушаешь, садиться в укромном углу и испуганно вскидываться, потому что кто-то к тебе обратился; глядеть на свои руки и думать, что тебе это снится: в руках ничего нет, а ты явственно ощущаешь, будто крепко сжимаешь твою грудь. Не говоря уже о том, что выделывает проклятый «хвост»…

Вдруг замечаешь, до чего тонка эта малость искусственного покоя, которым ты огораживаешь себя. Как быстро пробивается насквозь черное пламя, и ничего не остается помимо дрожи и желания обладать. Обладать тобой. Чувствуешь себя жалким и счастливым одновременно.

И еще я постоянно думаю о том, как мало ты пока обо мне знаешь. Ничего в подробностях. Минуло так много времени с тех пор, как ты уехала, — много для меня, — и не только потому, что тебя нет со мной, а потому, что снаружи прибавилось так много разного. Я ведь работаю, впервые со времени нашего знакомства, это началось в Антибе и продолжалось в Париже, но тогда это было только начало, и я хотел,

чтобы ты узнала об этом побольше. Потому что все иначе, чем когда-либо прежде. Во мне столько стерто и столько написано по-новому, что иногда я думаю: ты совсем не смогла бы полюбить меня, если бы не знала обо мне больше того, что знала до отъезда. Но, может быть, тебе известно больше. Наверняка тебе известно больше. Ты ведь тоже говорила мне, что могла бы полюбить меня в такое время, когда я вообще ничего не стоил. Значит, ты что-то такое во мне разглядела. Но иногда мне хочется, чтобы ты увидела меня сейчас. Наберись терпения, нежная, любимая, наберись еще немного терпения, пока не увидишь меня вновь.

Руки у меня совсем отяжелели. В этом-то и соль: я стал увереннее во всем, и только в этом одном уверенности поубавилось. В этом одном поубавилось, милая, и тут я над собой не властен. Я не знаю, как все будет, когда я опять увижу тебя, — но иногда мне чудится, будто у меня вот-вот отвалятся руки и разорвется грудь — и хлынет поток крови.

И тогда я вообще не могу себе представить, что вновь увижу тебя…

Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (21.12.1938)

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 275–277

Милая, я знаю, наступают дни, когда ты грустишь — в эти первые дни нового года, и ты должна сама знать, что это мне известно. Я с тобой во всем, и когда ты оглядываешься, чтобы бросить взгляд на прошлое, я хочу стоять рядом с тобой и быть с тобой.

Я хочу быть с тобой рядом, и больше мне ничего не надо. Ты должна знать, что я есть. И не должна ничего бояться. Ты должна чувствовать, что я всегда буду с тобой и что в твоей жизни никогда больше не будет одиночества.

Никто не живет без потерь; кому и знать это лучше, чем мне. Но никто не живет, всякий раз не начиная все сначала; и это мне тоже известно. Я это знаю и чувствую, и чувствую это благодаря тому, что есть ты.

Снаружи на пальмы беззвучно падает снег, это последняя неделя перед Рождеством. Мне знакомо это время, призрачное и пропавшее без вести, знакомо по прошлому — когда ничего не было, кроме печали и пивной, и пианино, и ожидания, что вот-вот дыхание оставит чью-то грудь. Это случалось в такие вот дни; когда ты получишь это письмо, это будут дни твоей печали, оно к ним подоспеет. Оно перенесет мою печаль к тебе и утешит меня, и оно же должно утешить тебя и унести твою печаль.

Я не больно-то умею утешать; тут я неловок в обращении со словами. Но я способен на нечто другое, на что прежде не был способен: я способен на любовь, — и в то мгновение, когда я сейчас написал это, мне стало ужасно стыдно, потому что это прозвучало очень высокопарно, а этого не должно быть. Но я оставлю все, как есть, потому что это благодаря тебе я стал способен на это; я, в сущности, на любовь не способен — я способен любить только тебя, и это куда больше и не звучит теперь настолько по-донжуански.

Мы более не одиноки, милая, мы к чему-то принадлежим. Мы нашли путь домой, друг к другу, и от этого все становится легче и проще. Это превращает грусть в печаль, а уныние — в меланхолию, в которой заключены все воспоминания. Человек должен пройти через многие двери, пока придет к себе и туда, где останется; и двери не могут оставаться открытыми. Обратного пути никогда нет. И кто бы их ни закрыл, ты сам или кто другой, или их захлопнуло сильным ветром, обратного пути никогда нет, как бы сильно ты не хотел, и даже если бы двери вновь отворились, все равно обратно не вернуться — да и в глубине души этого совсем не хочется.