Сказка Гоцци
Шрифт:
— Смогу, — отвечал я.
— Да, — печально продолжал Громила, — у меня такое чувство, что сегодня ты меня обыграешь. И все-таки, несмотря ни на что, я буду играть! С моей стороны было бы не по-джентльменски играть только тогда, когда уверен в победе. А? Как ты считаешь, Породистый? Ведь это будет не по-джентльменски?
— Не по-джентльменски, — соглашался я.
— Ну, давай, выигрывай, — говорил он, — ешь свои пирожки, толстей, оставляй меня без футбола…
Я размахивался и
Эта игра называлась «пристеночек». В те далекие годы вся шпана Ленинграда дулась в «пристеночек».
Монеты стучали громко и весело. Даже много лет спустя, далеко от Ленинграда, я часто слышал этот звук — весь мир играл в «пристеночек». Каждый по своему…
Обычно все старались бросить так, чтобы одна монета упала как можно ближе к другой. Но Громиле было на это ровным счетом наплевать. Потому что Громила был феноменом — у него была безразмерная пятерня.
Пальцы у него были чрезвычайно короткими — казалось, они оканчиваются на первой фаланге. Но это был обман. Когда речь шла о монетах — они становились гуттаперчевыми, они увеличивались настолько, сколько было нужно, чтобы дотянуться до обеих монет. Хотя на уроках музыки Громила не мог взять и пол-октавы. Его пальцы еле охватывали пространство от «До» до «Фа», хотя с одной стороны их растягивал весь класс, а с другой — учительница музыки Эльфрида Пакуль.
Помог вечный выручала, мой друг Фэнарь.
— А вы положите на клавиши монетки, — посоветовал он.
И на глазах обалдевшей Эльфриды Пакуль Громила сходу взял две октавы.
— Лист! — вопила обалдевшая учительница, — две октавы брал только Ференц Лист!
Фэнарь передвинул монету чуть дальше — и Громила спокойно взял три.
Тогда-то с Эльфридой и случился первый нервный припадок. Даже наш физик не мог объяснить феномен Громилы.
— Я думаю, что мы стоим на пороге открытия века, — философски говорил он. — Очевидно, деньги подогревают Громилу, а, как известно, тела при нагревании расширяются…
Директриса утверждала, что у Громилы вообще не пальцы, а щупальцы капитализма.
— Мы что-то недоглядели, — печально говорила директриса, — у нашего советского школьника отрасли щупальцы.
Литератор Бейрад закатывал глаза и возводил руки к небу.
— Растиньяк, — патетично произносил он, — почитайте Бальзака — и вы все поймете.
Яснее других, как мне казалось, загадку Громилы объяснял математик Пузыня.
— Что вы хотите, — пожимал он плечами, — квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов…
Итак, монеты падали на сырую землю подворотни. Как бы близко
— Да, — говорил он, — тебе, Породистый, повезло. Ты будешь жевать пирожки — а я не пойду на свой любимый «Зенит»… Ну, тянись. Отдаю тебе право первой ночи.
Зачем мне нужно было это право? Все равно я никогда не выигрывал. Я начинал вытягивать свои пальцы.
Громила с улыбкой наблюдал за мной.
— Не тяни грабки, — наконец, говорил он, — протянешь ножки. А ну-ка, уступи старшим.
И тут начинался целый ритуал. Он расставлял ноги, набирал полную грудь воздуха, наклонялся, и из его рваных штанов всегда проглядывала белая задница. Затем он упирал большой палец с грязным ногтем в одну монету, а безымянный с таким же ногтем впивался в другую, где бы она ни находилась.
— Опп! — говорил он, весь красный, и монеты исчезали в его широченных штанах, а сам Громила вместе с пальцами возвращался в прежнее состояние. — Ставь еще, Породистый. У меня такое чувство, что сейчас тебе подфартит.
История повторялась. Мы играли до тех пор, пока все мои деньги не перекочевывали в его карманы.
— Ах, огурчики мои, помидорчики, — напевал Громила, подбрасывая выигранные монеты, — Сталин Кирова убил в коридорчике…
Я стоял в вонючей подворотне и мечтал о коммунизме, когда деньги исчезнут и пирожки будут раздавать бесплатно.
Громила был мудрее меня.
— Дурашка, — ласково говорил он, — гроши не исчезнут никогда! Во что же тогда челдобреки будут играть?
Он удалялся с весело звенящим карманом.
— Не грустить, — приказывал он напоследок, — не в деньгах счастье!
Уже, тогда я заметил, что это говорят те, у кого они есть.
Громила съедал по утрам семь-восемь пирожков — он выигрывал не только у меня.
Ел он жадно, заглатывая огромные куски, повидло текло по подбородку.
— Сволочи, — говорил он, — вы специально мне проигрываете! Вы хотите, чтобы я был толстым!.. Держите меня, я толстею!..
Я никогда не говорил маме, что за все это время мне ни разу не удалось добраться до пирожков — я не хотел ее расстраивать.
Иногда, когда мы гуляли с ней по Невскому, мимо толстых теток в белых передниках, оравших: «Пирожки, горячие пирожки, румяные пирожки!» — я просил мне купить маму один, но она всегда отвечала:
— Не надо тебе столько сладкого. Ведь ты уже ел в школе. От сладкого толстеют!
После этой фразы я вздрагивал.
— Но если тебе очень хочется, — продолжала мама, — на, держи.