Сказка о принце. Книга вторая
Шрифт:
Утром она открывала глаза, и все продолжалось. Серые дни, лед внутри, усталость и безразличие. Поэтому, едва выпадала свободная минутка, Вета пряталась в угол и закрывала глаза, уходила – туда, где Патрик был жив и помнил о ней.
Бабка Катарина сначала поглядывала на свою жилицу с беспокойством, пробовала расспрашивать, что случилось. Вета отговаривалась усталостью. Потом Катарина стала тормошить ее, говоря:
– Не нравишься ты мне, девка. Говори! А ну-ка говори!
– Что говорить, бабушка? – вяло сопротивлялась Вета.
– Что хочешь, то и говори. О муже рассказывай. Он у тебя что, красивый был?
Говорить
– Он ведь умер…
Слезы хлынули градом, полились по лицу, закапали на деревянную столешницу, но Вета сидела молча, словно недоумевая, не замечая ничего вокруг. И только спустя минуту вздрогнула, будто проснувшись – и застонала, зарыдала в голос, упала головой на стол. И плакала, как в детстве – горько, отчаянно, колотя кулаками – как не плакала уже давно, с той самой ночи или раньше, намного раньше.
Бабка терпеливо пережидала, только гладила ее по голове, по трясущимся плечам. А когда Вета всхлипнула в последний раз и вытерла мокрые глаза, сказала мягко:
– Вот и хорошо, вот и умница. Теперь будешь жить. А то ведь сухая ты была, девка, а это ой как плохо. Боялась я за тебя, все приглядывала, как бы ты руки на себя не наложила. – И вздохнула: - Горе, девонька, не спрашивает, куда да когда являться, приходит само, когда не ждали. Вот и тебе пришлось. Ну да что ж – зато дите у тебя будет, для него жить надобно. Твой-то Патрик во сне к тебе приходил, верно?
Вета кивнула.
– Теперь реже приходить будет. Вылила ты, теперь и тебе, и ему легче станет.
Как-то раз Катарина отправила девушку на рынок – кончились соль и мука. Уже катил к концу ноябрь; деревья, уже разноцветные и полуоблетевшие, неторопливо роняли листья на головы прохожим, и Вете казалось, что она слышит этот слабый шорох. Девушка шла неторопливо, осторожно ставя ноги – уже стал виден под одеждой живот, иногда было тяжеловато ходить – и куталась в старый плащ, отданный ей Катариной.
До рынка совсем недалеко, но так хотелось пройтись ясным погожим деньком. Накануне сутки лил дождь, и дорога еще не успела просохнуть, оттого вдвойне дорогим было это нежаркое осеннее солнышко. Вета ловила глазами лучи, щурилась и думала о том маленьком, что растет у нее внутри. Впервые за все эти месяцы тоска внутри улеглась и свернулась тихим клубочком. Какое теплое солнце… Она свернула в переулок, чтобы выйти к реке… постоять немного на берегу, посмотреть на ленивую,
Где-то впереди раздались мужские голоса и смех. И Вета дернулась и ускорила шаг, потому что это смеялся Патрик. Надо догнать и окликнуть его, он поможет ей донести корзинку, и она расскажет ему, что…
Отмахнувшись от боли, привычно шевельнувшейся внутри, девушка ускорила шаг. Переулок изгибался, и, свернув за поворот, она увидела идущего впереди высокого светловолосого человека. Он только что махнул рукой приятелю, ушедшему в один из дворов, и теперь шел неторопливо и легко по улице к берегу реки. Волосы его золотились на солнце, он слегка прихрамывал…
– Патрик! – закричала Вета и побежала за ним. – Патрик, подожди, постой!
Она догнала его и схватила за плечо. Человек обернулся…
Это был совсем незнакомый мужчина, намного старше Патрика – лет, наверное, тридцати с небольшим. Ну, совсем не похож – грубое, точно из камня выточенное лицо, небольшие, глубоко сидящие глаза. Только волосы – золотистые, вьющиеся… и такая же светлая борода. Мужчина удивленно и недоумевающее смотрел на нее, потом неожиданно улыбнулся:
– Обозналась никак?
– Простите, - пробормотала Вета, отступая на шаг. Дверь, ведущая в счастье, захлопнулась с могильным стуком. – Простите…
– Бывает, - усмехнулся мужчина. Окинул ее оценивающим взглядом: – Куда бежишь-то, красавица? На рынок, что ли? А то давай помогу.
Руки его потянулись к корзинке Веты, но девушка вырвалась… Всхлипнув, бросилась бежать – не видя, куда, не разбирая дороги и натыкаясь на прохожих. Остановилась лишь тогда, когда ноги обожгла сквозь башмаки ледяная вода – и только тогда поняла, что выскочила на берег и едва не по щиколотку влетела в осеннюю Тирну.
* * *
Боль. Постоянная, ровная, неумолимая. Оглушающая, изматывающая, лишающая сил. Боль – это все, что осталось в жизни. Ни повернуться, ни вздохнуть нельзя без того, чтобы она не скалилась неумолимой усмешкой, не набрасывалась, грызя и терзая тысячами ножей. Ни проблеска, ни лучика надежды. Калека. Ты никогда не встанешь на ноги.
Как, оказывается, может изматывать простая боль. Каким умным был тот, кто впервые придумал пытку. За минуту этой боли можно прожить тысячу лет, покаяться во всех грехах, сознаться во всех деяниях, тысячу раз отречься - лишь бы получить хоть крошечную долю облегчения. Какими наивными они с Яном когда-то были, осуждая тех, кто не вынес пыток, сломался… да если бы тебя пытали сейчас, ты выдал бы все, что угодно – лишь бы уйти.
Даже там, на каторге, умирая в переполненном бараке, он не чувствовал такой боли и такого отчаяния. Даже там что-то светило впереди. Даже под кнутом… там боль была все-таки конечна.
А может, просто он был сильнее...
Иногда Патрик ощущал себя древним стариком. Все, что можно сделать и увидеть на этом свете, он уже сделал. И просил Бога: отпусти…
Сколько раз ему хотелось – шагнуть с обрыва, прекратить эту длящуюся без конца и времени боль, уйти. Туда, в тишину, в пустоту – там нет этой боли. Если бы можно было – шагнуть; он ведь и пошевелиться не может без посторонней помощи. Какая насмешка… Или уснуть - и не проснуться. Нет, уснуть – и, проснувшись, понять, что все было только сном; проснуться прежним, и жив отец, и Ян тоже жив, и все хорошо.