Сказка о принце. Книга вторая

Чинючина Алина

Она почти решила, что на коронацию пойдет. Понятно, что простых горожан не пустят не только во дворец, но даже и к церкви подойти не позволят, но ведь есть улицы, по которым пойдет процессия. Коронации всегда проходят в соборе святого Себастьяна, и дорога к нему будет обязательно полна людьми. Пойти, затеряться в толпе… у нее есть шанс увидеть его – пусть издали, пусть из толпы. Увидеть, понять, наконец, кто он – авантюрист, присвоивший себе чужую память, или…

А накануне дня коронации заболел Ян. С утра он кашлял и жаловался на боль в горле, а к полудню начался жар. Ночью, едва сумев уложить, наконец, плачущего малыша, Вета поняла, что завтра никуда не пойдет. Вдобавок и бабка Катарина

в последние дни чувствовала себя необычно плохо, жаловалась на то, что «в груди тесно» - ну, как оставить их таких? Вета и сама не знала, что больше пугало ее: болезнь сына или нездоровье бабки. Бабка за эти два года стала для нее опорой, стеной, к которой можно прислониться, и теперь если эта стена зашатается… Нет, о нет! Катарина не так стара, она проживет еще лет пятнадцать, потому что если Вета снова останется одна, да еще с ребенком… нет!

И не нужна ей эта коронация и король этот не нужен, лишь бы были здоровы те, кто дорог ей. К черту все праздники. Вета крутилась, как белка в колесе, перебегая от сына к бабке, которая в этот день едва встала утром, а к обеду снова легла, и тяжесть, лежащая на душе, была привычной и почти уже незаметной.

К вечеру Яну стало хуже, кашель стал сиплым и тяжелым, и Вета совсем растерялась. Она умела перевязывать раны и вправлять вывихи, могла обработать ожоги или вскрыть нарывы, но лечить детей и стариков ей не приходилось. Тем более – собственного сына… как его лечить, если от страха голова отказывается соображать? За два года жизни Ян не болел ни разу, никогда не было у него лихорадки, капризничал он только когда резались зубки, и нездоровье было непривычным и для него, и для матери, которая не знала, чем помочь. Вета поила его отваром ромашки и теплым молоком, но горло ребенка по-прежнему оставалось красным, и жар не спадал.

Уже после заката заглянула к ним Августа – довольная, счастливая, – хотела было вывалить очередной ворох новостей, но посмотрела на непривычно тихую, тяжело осевшую на подушке Катарину, на растерянную, едва не плачущую Вету и с новостями решила погодить.

– Лекаря надо бы, - сказала она неуверенно.

– Где его возьмешь, лекаря, - хмуро сказала Катарина. – Всю жизнь сами лечились, я только повитух и знаю, да повитуха тут не надобна. А которые богатые, так на тех у нас денег нет.

Августа вдруг хлопнула себя по лбу.

– О! А Мора, помнится, говорила, что знает она лекарку - тетку Жаклину, что рядом с ней живет. – («И вправду», - проговорила Катарина).
– Ее, что ли, спросить? Только живет она далеко, я на ночь глядя к ней не побегу. Завтра утром… а там уж как повезет, лишь бы дома ее застать. Ну да Бог не оставит, ночь переночуете, а к утру, глядишь, и легче станет.

Бог не оставил, Мора оказалась дома и к вечеру лекарку привела. Тетка Жаклина, худая, решительная, некрасивая, показалась измотанной, перепуганной Вете добрым гением. Быстро и уверенно осмотрела Яна, забавляя малыша сказкой о козе рогатой, и сказала, что страшного ничего нет, но лечить надо, чтоб воспаление легких не получить.

– Где ж ты, пузырь, ноги промочить сумел? Лето ведь, жара какая. Или под дождем позавчера бегал?

– Молока, наверное, холодного напился, с того и заболел, - слабо улыбнулась Вета. – Дождь-то теплый был…

– Ну, теперь какая уже разница, а впредь следи и смотри, чтоб не повторилось такого. Вот трава, будешь заваривать и поить до еды, а этим вот горлышко полоскать… полоскать-то он умеет?

– Нет еще.

– Ну, тогда пои, только по чуть-чуть. Если совсем сильно гореть будет, обтирай мокрым полотенцем, да следи, чтоб ручки-ножки теплые были. Ничего, обойдется.

Едва глянув на Катарину, тетка Жаклина заявила со всей строгостью:

– А бегать

меньше надо, матушка! Чай, не молоденькая уже. Отдыхать почаще, есть как следует. Устала ты, оттого и свалилась. Отлежишься – поправишься. Ты, девка, - повернулась она к Вете, - бабку сильно-то не гоняй, мальца на нее не навешивай. Теперь ты за ней ходить должна, а не она за тобой, поняла? Следи, чтоб тяжелое не поднимала, чтоб по ночам спала… от бессонницы – вот, - она встряхнула мешочек, - позаваривай с недельку. И пусть полежит хотя бы дней пять, не встает. Все понятно?

Катарина со своей кровати смотрела на Жаклину и мелко смеялась.

– А то сама не знаешь, как у нас лежится летом. Работать кто за меня будет?

Жаклина выпрямилась, уперла руки в бока:

– На тот свет не терпится? Ну, твоя воля. Добро бы, молодой кто был, прыткий, которому лежать некогда… знаю такого одного, да ведь тот – молодой. А тебе куда торопиться? Старая ты уже, неужто еще не наработалась?

Всю следующую неделю Вете и вздохнуть было некогда, не то что вспоминать или раздумывать. К ночи она валилась, как подкошенная, на лавку и засыпала мертвым сном, вскакивая только от плача Яна – остальных звуков просто не слышала. Через несколько дней малышу стало лучше, спал жар, он уже мог глотать, не жалуясь на боль в горле, и кашель стал меньше. А вот Катарина пролежала почти две недели, а когда начала вставать, ходила медленно и с оглядкой. Ее, никогда не болевшую, эта неожиданная ограниченность удивляла и злила.

– Надо же, - говорила бабка, - как оно бывает. Ноги есть – а не идут. Руки есть – а не слушаются. И в голове ровно колокола гудят. Что это со мной?

Августа не появлялась больше недели, пока, наконец, Катарина не спохватилась и не погнала к ней Вету – узнать, не случилось ли чего. Ничего не случилось, соседка отговаривалась делами, но видно было, что болтать у бабки ей не позволяла совесть: больные в доме все-таки, - а приходить и не поделиться новостями было для нее выше сил. Тем более, что новостей накопилось порядочно.

– Я ж все-таки была на коронации, - говорила она тем же вечером, присев на край постели Катарины. – У-у-у-у, бабы, насмотрелась же я! Народу! Толпа огромная, все разнаряженные, колокола звонят, а уж когда монеты кидать стали, так и вовсе. Дай Бог ему здоровья, Величеству нашему, щедро он людей одарил. А вот пир, говорят, скромный был; говорят, король сказал, что не до пиров, мол, на другое деньги нужны. Лючия давеча рассказывала: он и одевается не как Густав, поскромнее, и придворные при нем присмирели, так деньжищами не сорят.

Вета мыла посуду и, слушая ее, устало вздыхала. Не было уже никаких мыслей, не хотелось ни думать, ни расстраиваться, хотелось одного – спать.

Искусство ли лекарки Жаклины помогло, Господь ли не допустил, но спустя три недели бабка Катарина встала, наконец, на ноги. Как и прежде, крутилась по хозяйству, как прежде, пекла хлеб – к этому делу Вету она не допускала, «это надо в крови иметь, куда тебе, только муку зря переведешь, а ее и так мало». Но тяжелое уже не таскала, и мытье полов и стирка окончательно перешли к Вете, и поднимать малыша было старухе уже не под силу. А за Яном теперь нужен был глаз да глаз; любопытный и дотошный, он лез везде, где можно, а где нельзя – особенно. К вечеру мать уставала до такой степени, что когда мальчик наконец укладывался спать, валилась на лавку, как подкошенная. Он уже четко и чисто говорил, только в длинных словах путал иногда слоги. И голос-то у него был под стать – басовитый и какой-то обстоятельный, «неторопливый». Едва проснувшись, Ян соскакивал с постели и… уговорить его посидеть и помолчать даже полминуты не было никакой возможности. Бабка порой смеялась, а порой вздыхала, глядя на малыша: