Шрифт:
Посвящаю рыжим хризантемам
Не в некотором царстве, а также и не в некотором государстве, а в моем воображении жила однажды прекрасная девушка.
Она была особенно прекрасна потому, что не сознавала своей красоты.
Она была стройна, гибка, по-девически
Она была радостно добра и милостива ко всему: к цветам, к зверям, к рыбам, к предкам, к человеческим ошибкам или неловкостям. И ей это ничего не стоило.
Так как в каждой сказке необходимо нарисовать наружность героини, то и мы с тобой, мой любезный читатель, попытаемся это сделать.
Ну вот представь себе:
Оранжерейная культура, но при этом цветущее здоровье. Несколько бледное лицо, но без малейшего следа утомления.
Свободные ловкие движения.
Застенчивые девические ноги. Точный и нежный профиль. И такие радостные, такие яркие губы. О, счастье!
Чуть-чуть горбится, но это у нее прекрасно. Весела без принуждения.
Немножко неправильное строение рта и зубов, но в ней это было очаровательно.
Но что было всего прекраснее в ней — это ласковость, которая исходила из нее так же просто, как свет и тепло из солнца…
Следующая картина.
Вихрь вальса. Causerie [1] . Английские печенья.
Два лакея в нитяных перчатках.
Лестница, уставленная тропическими растениями взятыми напрокат…
И вот появляется он.
Он, конечно, где-то служит.
1
Беседа (франц.)
Пробор, усы, уменье поцеловать изящную руку у дамы. Связи. Одет в форму, то есть носит на лбу, на пуговицах, спереди и сзади — какие-то эмблемы вроде орлов; топоров, звезд. Короче — он где-то и чему-то служит.
Эта
Брак, суетливый шепот родственниц. Отъезд за границу…
Впрочем, предоставляю читателю самому дорисовать эту картину или прочитать ее у бессмертного писателя Тургенева.
Этот человек сделал ее несколько раз беременной. Погубил всю прелесть ее красоты частыми деторождениями.
Он обратил ее в кухарку, в соучастницу мелких дрязг и сплетен, осквернил ее душу всеми кляузами того учреждения, в котором или которому он служил.
Близится развязка. Она умерла.
Выждав год, он женился на другой. Через полтора года он не мог даже представить себе ее наружности. И казалось бы, читатель, что от благоуханного цветка ничего не осталось и что нам с тобой следовало бы на этом месте окончить капризный рассказ.
Нет. Осталось.
Однажды в зимние сумерки она сидела за роялем и… так себе… от нечего делать… брала грустные аккорды на черных клавишах.
И вот поэт, человек, которого она, вероятно, не замечала и которого, может быть, терпели в ее доме из сострадания, увидел ее руки.
Это были блестящие, сияющие руки. Руки, которые любая женщина показала бы, не стыдясь, всему миру!
С тех пор прошло около ста лет.
Давно умерли и родители, и лакей в нитяных перчатках, и прекрасный цветок, затоптанный чужими ногами; умер также в чине какого-то или чьего-то советника герой нашего рассказа.
Но если бы поэт захотел, он подарил бы бессмертие не только этой очаровательной тени, но даже чьим-то рукам, ласкавшим черные клавиши однажды вечером в грустном сумраке.
P. S. Этот рассказ написан для тех, кто понимает, что величайшее страдание и величайшее наслаждение — мысль.
1910