Сказка Востока
Шрифт:
Вот тут она стала сочинять. Этот ход предвидел Молла Несарт и заставил Шадому выучить исторические имена персон, некоторые даты, факты события. А по правде говоря, она ведь совсем маленькой девчонкой попала в плен. И что она может помнить? Так, кое-что, но и это вроде достоверно, ибо напротив Сарай-Ханум, точнее за спиной Шад-Мульк, сидит старик — один из придворных летописцев — и согласно кивает.
Первую встречу, так сказать, предварительный тест, Шад-Мульк преодолела на ура. Да Сарай-Ханум — исконная кочевница, воительница и в первую очередь сама себе не позволит нарушать традицию царского двора, несмотря на жесткую борьбу и интригу,
Этот случай умудренный Молла Несарт тоже предвидел и убедительно наказывал:
— Шадомочка, смотри, не выказывай свои таланты где попало и перед кем попало. Это тайное твое оружие можно применять лишь в интимной обстановке, в крайней нужде, ведь надо помнить, что ты не какая-то актриса из «Сказки Востока», а ханская дочь, принцесса, и стремишься стать императрицей.
Шад-Мульк наставление помнила, да ноги ее не слушались, в такт мелодии сами собой выбивали на месте чечетку. И чего-то в этом представлении не хватало: не было раскрепощенности, полета духа, свободы и хотя бы немного фантазии. Эти актрисы — неплохие исполнительницы, но они рабыни — это видно по тусклым глазам.
— Бабушка, — вот так, а не иначе, зовет Шад-Мульк свою потенциальную покровительницу, и более того, она смеет нежно погладить пальчиками старческую дряблость ее руки. — Позволь мне спеть для тебя.
Здесь Шад-Мульк разошлась, а может, просто забылась. Первую песню, аккомпанируя себе, она исполнила на грузинском:
Ливень, розу леденивший,
Стал прозрачней и теплее,
Губ кораллы приоткрылись,
Перлы сделались виднее,
Улыбнулась мне царица,
На подушки посадила,
Пламень горестного сердца,
Улыбаясь, потушила.
[170]
Слов Сарай-Ханум не поняла, но этот высокий, чистый, как горный родник, голос, грустная мелодия задели ее ослабевшие с годами чувства: она прослезилась, взгрустнула.
Следом Шад-Мульк исполнила песню на тюркском языке:
Для тысяч вер угрозою угроз
Была любая прядь ее волос.
А стан ее — розовотелый бук,
Но гибок весь и строен, как бамбук.
Заговорит — не речь, — чудесный мед.
Но как смертельный яд он убивал
Вкусившего хоть каплю — наповал…
[171]
Лицо Сарай-Ханум изменилось, посуровело, а что в глазах — не понять. Наступила какая-то пауза, тишина, все замерли, кроме Шад-Мульк, которая в это время напялила на голову пестрый тюрбан, принимая
Я умер от дыханья твоего,
Погиб от обаянья твоего!
Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль,
Чей образ вверг меня навек в печаль,
И отнял трон и родину, и дом,
И кем я был в скитальчестве ведом,
И на чужбину брошен, пред тобой
Повержен в прах, ничтожный камнебой?
Душа меня покинула, едва
Произнесла ты первые слова.
Нет, я не мог, как видно, умереть —
Тебе в лицо я должен посмотреть!..
[172]
Лицо Сарай-Ханум в изумлении вытянулось, наступила роковая тишина, все напряженно замерли в ожидании ее реакции. Одна Шад-Мульк сделала вид, что ничего не замечает. Она уже хозяйничала на сцене: командным жестом подозвала к себе музыкантов, напевая мелодию, подсказала, что наперво исполнять. И, начиная с медленного, она, теперь уже пластикой тела, буквально заворожила своим чарующим танцем.
Танец, как утверждают ученые, предшествовал рисунку, письму и даже языку. Это некая форма колдовства, инстинктивное выражение радости и печали. Танец, как подлинное искусство, — это полная космическая гармония, ярко выраженная свобода и единение душ. Шад-Мульк, начав с медленных, таинственных движений азиатских шаманов, перешла на танец Солнца, что в индуизме — символ избавления от невежества и рабства, а потом заискрились кавказские ритмы, и такой темп, такая чувственность, аура и такой экстаз, что сама Сарай-Ханум рванулась к сцене.
Для ночлега Шад-Мульк предоставили огромный шатер, множество служанок, ванну, прохладу. Выступление так ее извело, что наутро ее с трудом разбудили.
— Госпожа ждет, — с нею все вежливы, и прежде чем ступить на царский ковер, ее с утра благовониями обихаживают.
Сарай-Ханум пила чай, когда к ней ввели девушку. От прежней резвости, даже дерзости Шад-Мульк к утру почти что ничего не осталось. Вчера она шла на бой, на испытание себя и судьбы, вся отдалась и выдохлась в игре. Теперь оценка и вердикт один — жить или. Она упала на колени, поцеловала ковер, так и застыла в этой позе, ничего не видя, слыша лишь, как втягивается из пиалы чай и как стучит ее встревоженное сердце.
— На каком языке ты исполнила вчера первую песню? — не скоро был задан этот вопрос, значит, она может поднять голову.
— У меня мать грузинка, — глядя прямо в глаза, ответила тихо Шад-Мульк.
— Гм, хорошо. И слова, говорят, в этой песне хорошие, — и она жестом пригласила гостью к дастархану, и пока слуги наливали чай: — А кто отец?
— Отец был князь, перс по имени Атчарой.
— Да, вчера в песнях, сегодня за чаем ты выдала полную правду, — изящной золотой ложечкой из такой же пиалы Сарай-Ханум взяла кусочек белого гималайского меда, положила в рот, посмаковав, усмехнулась: — Гм, правда гору съедает, — и совсем иным голосом: — Собираешься мстить?