Сказка Востока
Шрифт:
Она стремительно и бесшумно вошла, аккуратно положила какой-то сверток у двери, скинула с себя сплошную черную паранджу — и словно блеск восходящего солнца: на ней облегающее алое платье на тонких лямочках, всюду блеск камней, на белоснежной гладкой коже. Малцаг желал ею любоваться, касаться ее, ласкать, говорить. Однако в глазах Шадомы сухость и отчуждение, какая-то потаенная, странная цель. Без всяких вступлений, без слов и жеманства, словно это смысл жизни и в последний раз, она, в дикой
— Малцаг! Мой Малцаг, ты проснулся.
Было совсем светло, когда она, как пришла, так же спешно и засобиралась. Обескураженный Малцаг даже не смел ее удержать. Правда, он хотел с ней поговорить, и только о добром, и почему-то ляпнул:
— Ты так быстро преобразилась, изменилась, как в сказке.
Вновь соблазняя изяществом тела, она стояла к нему спиной, заправляла пышные волосы.
— Ха-ха, — недобро усмехнулась. — А где я нахожусь? Забыл? В «Сказке Востока»… где ты все повидал.
— Шадома, — он встал с кровати, подошел к ней, обнял, не давая одеться. — Я люблю тебя. Мы будем жить здесь, в этом доме, вечно, вместе.
Наверное, впервые за встречу Шадома явно расслабилась, поддалась его ласке и тихо ответила:
— Малцаг, а разве я не мечтаю об этом? Все для этого сделала. Все — и чистое, и скверное, — она обернулась к нему и, вглядываясь в глаза, — Прости. Нам обоим не надо строить иллюзии. Я никогда не рожу, я тебе не жена. А ты никогда не забудешь «Сказку Востока».
— Забуду, прощу, люблю.
— Малцаг, — ласка в ее голосе, — любовь, как хворь — проходит. И пойми, теперь я не способна быть твоей женой.
— Мы ведь любим друг друга. У меня помимо тебя никого нет.
— Одумайся, — с каким-то укором. — В том-то и дело, что кроме тебя у меня тоже никого нет. Ты, — она ткнула его в грудь, — я повторю, только ты есть, и ты моя единственная сила и надежда.
— Я люблю тебя, — перебивает он, — и готов на все.
— Молчи, — в ней вскипает злость, — оставь любовь! — она не может кричать и чуть ли не шипит: — Малцаг, ты воин. Где твоя злость, где твой звериный оскал? Где этот бесстрашный горец, которого я люблю? А сейчас, посмотри на себя. В твоих глазах кротость, смирение.
— Шадома, не говори так, я люблю тебя, ты моя жена, — он пытается схватить ее руки, но она вырвалась, и чуть ли не дрожа:
— Малцаг, запомни: женщину надо любить лишь мгновение.
— А жену? — подавлен его голос.
— Жену надо уважать, ценить, по прихоти — холить и лелеять, но не любить. Любить надо Бога, а потом — себя. Понял? — она злобно топнула, подняв паранджу, двинулась к выходу, у самой двери остановилась в задумчивости и неожиданно изо всей силы пнула кожаный мешок с травой, да так, что раздался
— Ай! — вдруг вскрикнул Малцаг. От острой боли гримасой исказилось его лицо. Этот удар Шадомы по мешку, словно укол в раненые пятки, прошиб по позвоночнику вверх и осязаемым тромбом отуманил на секунду мозг. Едва не потеряв равновесие, он, как пьяный, тяжело сделал несколько шагов до нар, еле сгибаясь, тяжело сел, обхватил голову и прошептал:
— Как зловонна твоя трава, вынеси мешок, не то я задохнусь.
Когда Шадома вернулась в комнату, а отсутствовала она недолго, просто изумилась: Малцаг, словно год не ел, обеими руками обхватил большой круглый хлеб и кусал его как зверь. Еще не дожевав, он стал жадно пить молоко, разливая его по груди, и так продолжал есть. Искоса глянув на Шадому с набитым ртом, он спросил:
— Ты была здесь? — Она лишь кивнула. — И долго я спал?
Она почему-то не ответила. Подошла к столу, грубо отломив кусок хлеба, села напротив, тоже стала есть, глядя на него в упор.
— А ты ведьма, — вдруг выдал он.
— Ха-ха-ха, — залилась смехом она, поперхнулась, раскрасневшись, стала сухо кашлять.
— Запей молоком, — он стал о ней нежно заботиться. Когда приступ прошел, они сидели в обнимку, ее голова — на его груди.
— Ну, расскажи, что там не воле? — он гладил ее пышные черные волосы, вдыхал ее чарующий аромат.
— Хм, ты считаешь «Сказку Востока» волей? — нет упрека, есть печаль.
— Думаю, пока ты на мне опыты проводила, — здесь он умышленно сделал паузу, ожидая бурный протест, но она, пряча лицо, еще сильнее прижалась к нему, по всхлипам — плакала, вся дрожала.
— Прости, прости, — наконец она подала тихий голос. — Такая дура, дура и дрянь. Чуть не сгубила тебя. Дорогой, милый, — она целует его. Ее слезы щедро орошают его лицо. — Прости. Думала на минутку. Мне надо бежать, не то все насмарку, — она высвободилась, бледная, со стойкой синевой под глазами, все протягивая к нему руки, спиной попятилась к двери.
— Постой, — он в прыжке нагнал ее, слегка тряхнул. — Шадома, родная, нам нельзя раскисать. Скажи, как дела? Я словно в тумане.
Шадома тяжело вздохнула, потупив взгляд, доложила.
— Ты хоть помнишь, что мы должны?
— У-ф! — укол в пятку исказил лицо Малцага, он отошел от нее, устало сел.
— Этот дом мне был родным, — Шадома с непомерной тоской осматривала стены комнаты. — Здесь я находила уют, тепло, близких людей. Теперь я его отдала. Осталось немного, — она уже надела паранджу и сразу стала старой, чужой, даже страшной. — Когда будет корабль?
Малцаг ничего не отвечал, молчал, а она печально продолжала: