Сказки детского Леса
Шрифт:
– Таков вот он, папоротников цвет, – пояснил Басаврюк и стал человек. Рядом стал, как и был рядом здесь и даже не синий совсем, а тёплый почти хороший и свой. – Пойдём, Петруська, добро теперь забирать. Ты цветок отпусти, он дорогу покажет, а ты только слушай ягу…
Затрусился Петруська как полоумный весь и отпустил руками цветок, а тот не упал. Тихонько-тихонько по воздуху, как самое лёгкое пёрышко – вперёд-назад, вперёд-назад. И за ним также. И за ним также. И за ним также – вперёд-назад, вперед-назад, вперёд-назад – повёлся умишкой Петрусь. Качал только
Упал очень рядом ал-цвет.
«Копай!», спокойно, ледяно, флегматично сказала яга.
И Петруська стал разрывать ноготками своими холодную почву. Недолго копал… Оно сразу нашлось – счастье. В кованом синим железом чёрном дубовом сундуке. Лежало, молчало и как будто только того и ждало. Во второй раз крикнулась в Петрусе боль, как стал он сундук тащить. Не сорвал мало спину себе и закричал по безумному: «А-а-а!..»
– Не горячись так, малыш… – усмехнулась ведьма. – Просто надо крови попить. Тащи, Басаврюк, кладенец.
И смотрит Петруська, а в руках у его – тот мечом-кладенец; а сам он стоит уж прямой, как и не тащил ничего; а перед ним на пеньку стою – я. Аккуратный, в простынке, и всё. Стою, ручки сложил на груди – потому что только что прилетел. А мой серый волк и говорит Петруське: «Надо, Петруська, руби!»…
Петруська забился, как жилы крутило в нём все, того и гляди – порубает моего серого волка совсем, а так же нельзя: он тоже жить хочет. Посерел страшно Петрусь, да подсказала яга: «Не горячись, молодец!!! Здесь уже не шутить! Обратной дороги отсюда никто доселе не выведал. Запросто пропадёшь!»…
И как снова замёрз весь сразу Петрусь. Съёжился. Бьёт его холодный озноб, опустил он меч как ледяную иглу до земли и зубами стучит.
– Не боись, Петруська! – ему говорю. – Я не правый был! До конца жизнь не выведаешь, не знаю и я правды всей что будет наперёд. А вдруг и поможет впрямь тебе – золото. Потому как может – любовь, может из-за этого – вывернется. Ты спробуй, поди. А за меня не боись. Я говорил же тебе – всё равно не умру. Я всегда буду рядышком. Там знаешь зато какие в раю дают – прянички! В каждый обед!
Говорю я ему это с под простынки своей, а он смотрит в меня и всё качается. Мёрзнет весь и качается. Примёрз уже весь к мечу.
– Руби, Петруська, руби, – сказал ему мой Басаврюк.
А он качается всё. И не слышит он всех. Качается, раз-раз. Качается – раз-раз. Качается раз-раз…
И тут третий порыв боли в нём колуном и пошёл. Изнутри. Сглыбока пошёл. Могучим коловоротом выкрутил всего его изнутри и вывернул как наружу. Взвился прямой в порыв тетивой Петрусь от боли той невыносимой им внутренней, закричал безумно и страшно нутрею своей, и омахнул острым ножичком по шейке мне.
Не ходи гуляти ты босиком – за тобой же бегает смерть тайком…
Водит хороводики вкруг тебя котят и совсем невидимых маленьких ребят…
Посмотри внимательно по всем сторонам – вон же
Разбежались в ладушки малыши, разошлись по миру дорожки, не стало на всех поровну – хлебушка.
Очнулся Петруська сплошным валенком. Голова кругом, и по ней уложены швы, и швы те трещат. Поделом тебе, горький пьяница, а что было так набираться в шинке!
Сел Петрусь на своёй лежаке и долго не мог думать от боли себя. Но потихоньку голова оставляла в покое и в конце уж хватило сил ему дотянуться до ковша холодной росы. Излил Петрусь половину ковша в себя, половину на себя и тогда только стал замечать вокруг себя окружающий его мир.
Повёл очами по землянке своей, по тёмным углам и понял тогда, что он – дома, но, однако не совсем дома, что-то было не так ещё. Почти сразу сообразил – стены. Стены были налиты недомашней солидностью и располагали в своём составе элементами крепкого тёсаного камня. До каменных стен бытие Петруся не дотягивало ближайших впереди нескольких веков и потому всмотревшись внимательно Петрусь упорядочил стены свои в обыденные земляно-трамбованные.
…С каменными стенами к порядку вернулись и поскрипывавшие до того в неувяз половицы, которых ведь в землянке отродясь не было вовсе. А два богатых, туго набитых бульбою меха к порядку не вернулись. Мешки продолжали пузато таращиться на него вдоль стены, занимая чуть не добрую половину его жилища.
Петрусь в горечь глаз посмотрел на мешки и ещё раз мотнул головой – чтоб окончательно их испарить как несознательное видение. Но в голове только ойкнулось остатком головной его боли, а мешки остались въяву.
«Где бы мне это было раздобыть столько картопли?», подумал Петрусь.
«На всю зиму почти, наверное, хватит…», подумал он ещё и вдруг вспомнил, что зимы не будет.
Тогда он подумал, что головная боль лучше бы не уходила – ведь при ней нельзя было думать, а в сравнении с новой болью она была – маленькой. Петрусь повалился на лежанку и горько и тяжело застонал.
«Ох каки хороши мешки!», подумал он от боли шаря глазами вдоль сырых стен, «А какие на них добрые, родные верёвки. Предусмотрительно это я где-то разжился ведь… Верно, из-за верёвок и взял. Только почему – два? Пожадничал!..» И ему стало смешно, кака́ он всё-таки по пьяному делу бывает – жадина.
«Нет, тут и одной верёвки хватит вполне!», думал весело почти што Петрусь, развязывая один из добрых мешков, «Длинная, да прочная – качественная!». И развязал.
«Не испугайся, Петруська!», – сказал я ему весело, тихонько, из-за плеча и из мешка посыпалось золото.
Настоящее… Червоное. Червоней некуда. Петрусь аж присел!
Когда он постоял так, присевши и открыв рта своего в изумлении, около получаса, я ему тихонько сказал с-за плеча: «Самое, почитай, время в штаны навалять от радости!». Тогда он пристыдился немного и пришёл осторожно в себя. Сгрёб корявыми пальцами в горсти то несметно сокровище и долго тыкался в самый блеск его слегка поглупевшим от счастья смотрением. А там уж сталось.