Сказки для сумасшедших
Шрифт:
— Я ее взял из... одного НИИ, где я подхалтуриваю. Делаю для них выставку. Оформиловка к Новому году. НИИ биоэнергетики. Изучает всякие феномены, включая гибриды и НЛО.
— И она... с НЛО?
— Она сама в некотором роде НЛО.
Ка взлетела, устремилась в воздушную ямину Молодежного зала под Большой купол, в самую середину его. Легкий столп света возник между центром пола и зенитом стеклянного свода, перекрыв четырехэтажную высоту; Ка мелькнула в луче, исчезла; пропал и луч.
— Ты, видать, готовишься к роли Кота, — медленно сказала Люся.
— Готовлюсь, как видишь, — беззаботно отвечал Кайдановский.
— А на руке что?
— Рубашку гладил, утюг приложил.
— Не снимая гладил, что ли?
— Не надевая.
— Я пришла тебя на внеочередную примерку пригласить. Забеги сегодня, у меня к тебе вопросы есть, а то мне не дошить, да и лапы с головой прикинем, хорошо?
— Хорошо.
— Все равно ведь никто не поверит. А она разве не исчезла? Не аннигилировалась?
— Да с ней так всю дорогу, — отвечал он. — То явится, то растворится. Исчезает, появляется. Естественное ее состояние. Вот так ееутащишь, а она тю-тю; через неделю в НИИ придешь, а она там как ни в чем не бывало тестовые испытания проходит, проходит, пройти не может.
— Она ручная? Она ко всем так подлетает?
— Нет. Только к тебе.
— Почему?
— Сама же говоришь — она похожа на тебя маленькую. Ее не видит никто, а ты видишь. Почему, почему. Откуда я знаю?
— Кай! — сказала Люся шепотом: глаза ее были полны слез. — Какая она страшная.
— Ничего не страшная. Премиленькая птичка-бабочка.
— Явлов говорит — ты ищешь клад из гробницы фараона. Уж не с ее ли чародейской помощью?
— Про Явлова я тебе уже шашкаживал. Где у нас тут гробницы-то фараонов? В Саблине? В Старой Ладоге? Чи то в Лисьем Носу? Как у него с географией? а с историей? а с головой?
— Все, Кай, все, — сказала Люся. — Я ухожу.
«Вот оно. Я ищу клад из гробницы фараона. Секретный сотрудник (или штатный?) наводит справки не стесняясь. Помнится, сумочка у меня свалилась на живописи, а из сумочки выпало мини-снаряжение квазиспелеолога, с позволения сказать. Стало быть, Русов прав, есть доносчики в каждой группе. Получил Явлов информацию о конкуренте по поискам. Должно быть, и Люсю не зря подцепил, чтобы до меня добраться. Клад. Золотишка братишкам захотелось. Надо сказать Мансуру».
Мансур мрачно выслушал его.
— Что ж, они тебя пытать, что ли, будут? в подвале Серого дома? к детектору лжи подключать? Не верится, извини.
— Ты ничего не знаешь. Клад ищу я один. И все найти не могу. А ты вообще не в курсе. Пытать он меня пока не будет. Он меня будет на Люсином дне рождения поить. Может, чего сыпанет в стаканчик граненый, у них, говорят, препараты на все случаи жизни заготовлены: чтобы трепался сутками, чтобы лечился годами, чтобы замолчал на веки вечные, чтобы боялся, чтобы пер напролом. В общем, от семи недуг. Химиотерапия. Информация из уст Русова получена, можно доверять.
— Русов помешанный, напиши для него сказку. На день рождения я с тобой пойду.
— Тебя не приглашали.
— А мы не-разлей-вода. Побратимы. Чай, не премьера в Большом театре. Вход не по билетам. Всегда кто-нибудь лишний на огонек забредет, у нас так принято, штигличанский закон вроде восточного: гость от Бога. Твой друг — мой друг. Пригляжу за тобой и за твоим Явловым.
— Он не мой, — заметил Кайдановский, — он наш всеобщий. Я тебя я впутывать не хочу.
Он почувствовал боль в плече, на котором сидела Ка, и в руке, обожженной факелом мрачной треглавой богини ночных охот; его снова повело в минутную отключку, в чувство полной власти над событиями, холодной, осознанной, пугающей. В нем поселилось другое незнакомое ему существо. Он зажмурился, стряхнул наваждение. Но невидимые псы Тривии терлись у его ног, подталкивали, подводили к пути, на который вставать не хотелось. Он долго умывался холодной водой в уборной над кривым облупившимся казарменным умывальником; унитазы с бачками журчали неумолчно, как бахчисарайские фонтаны, сие было неоднократно воспето и увековечено на стенах и дверях уборной анонимными туалетными поэтами. Комендант, командуя маленьким взводом вооруженных швабрами и хлоркой уборщиц, боролся со стихоплетами, не жалея сил. Надписи исчезали, возникали вновь. «Творческую потенцию, — говорил Кузя, — хлоркой не смоешь, пемзой не сотрешь». Были среди авторов похабники, шутники, весельчаки, моралисты, романтики. «Не пей много пива, не затрудняй слива». «Учись в учебные часы, а не торчи тут и не ссы». «Поглядите на мою живописную струю». И многое другое. Портреты Коменданта, отработанные до наскального лаконизма, довершали картину.
Ледяная вода и реалистический образ уборной вернули Кайдановского к действительности. Перебегая — без пальто — двор, направляясь в литейную мастерскую, маленькую, гремящую цепями для подъёма опок, дышащую открытым огнем, совершенно средневековую, где надевали они толстые кожаные фартуки до земли с плечиками-крылышками, как на латах, и валенки с галошами, чтобы не обжечься каплями расплавленного металла, встретил он во дворе Вольнова.
— Вид
— Дважды на сегодняшней лекции начинал я две разных сказки и, представьте, не смог дописать. Я что-то потерял, то ли, как принято у циркачей говорить, кураж, то ли беззаботность, когда идешь себе да идешь, задумываться стал— куда ногу поставить, за какой угол завернуть.
— Стало быть, вы все-таки ночью вниз ходили.
— Взаимосвязь разве есть?
— Со мной происходило то же самое. Хотя беззаботности я лишился задолго до того. Ладно, бегите, холодно.
Остальные воспринимали его таким же, как раньше. Только Люся, примеряя ему огромную кошачью голову из кусочков разноцветного, черный преобладал, меха (голова ужесточалась стеганой подкладкою и надевалась как шлем; особенно уморительный и убедительный вышел затылок, по мнению Кайдановского, куда симпатичнее морды, хотя и она была великолепна), вгляделась в него, вслушалась да и спросила:
— Кай, ты давно читал «Снежную королеву»?
— Давненько, Герда. Почему ты спрашиваешь?
— Ты сегодня королевин любимчик, холодный-холодный; не попал ли тебе в глаз осколок злого зеркала троллей?
— В сердце, в сердце Каю осколочек попал, не токмо в зрачок, ты сама-то когда читала? Мне сны дурные снились, Герда.
— Ты на ночь, — назидательно сказала Люся, — выпей чаю с малиной, пустырником да боярышником, посмотри перед сном на иконку, хоть на репродукцию, и не думай о плохом.
— Ох, ангел, чуть не забыл, — Кайдановский порылся в суме своей и достал петушка на палочке, отвратительно малинового, мечту детсадовских, детдомовских, неучей и отличников, всяких, — на тебе леденчик.
— Спа-си-бо... ты где же такое чудо нашел?
Люся взяла леденчик так благоговейно и радостно, что у него отлегло от сердца.
— Места надо знать, — сказал он, очень довольный.
Два ближайших календарных дня помечены были синим и голубым. Кайдановский и хотел, и не хотел возвращаться в обиталище Спящей. Чтобы обрести душевное равновесие, он забрался в укромный уголок — наверх, к механизмам, открывавшим некогда стекла купола, туда, откуда и теперь взбираются на самый верх стеклянного колпака. Он сел на свою любимую табуретку, измазанную краской, придвинул пепельницу в виде огромного жестяного короба со льдом на донышке; о, безопасность противопожарная, кто тебя воспоет, как ты того стоишь? — и глубоко задумался. Все желания его, стремления, цели, даже чувства и ощущения смазались, расфокусировались, потеряли четкость и ясность. Безвекторное, безветренное состояние: барометр медлит. «Да и сам-то я никуда не тороплюсь, вот странность какова, а! все-то прежде бежал куда-то; любопытство дурье и обезьянья любознательность словно бы пока присутствуют, но изрядно полиняли; не болен ли я? и сказки не идут, дурной знак. Приступ бездарности? равнодушие к сумасшедшим? нет, они-то, кажется, волнуют меня по-прежнему, хотя... нет, это не с ними, с нормальными нечто произошло, норма оплыла, как свеча, и отчасти испарилась. Апатия одолела? скука романтического придурка?» Он сидел и курил, заиндевевшие стекла заслоняли от него пасмурное небо, изготовившееся осыпаться снежком. Он сидел и курил, мерз, стекла начинали голубеть, он не мог сдвинуться с места, медлил возвращаться в веселый рой аделин, алевтин, аделаид, аглай, Василиев, пробегающих по лестницам, суетяшихся, влюбленных; но и туда, вниз, к саркофагу стеклянному то ли тянуло, то ли дорогу хотелось забыть. А здесь он был ни там, ни там. Нейтральная полоса. «Тоже мне, принц датский, — думал он невесело, — наговорился с призраком, так белый свет стал с копеечку. Оказывается, тот свет и этот изволят общаться; я не привык, мне не по себе, мне не нравится. Я хочу туда, где мертвые спят в могилах, над ними сирень цветет, а живые вечерами мимо кладбища бегают на свидание, и девчонки пугают друг друга байками про вурдалаков. Что мне Тривия? Мать честная, да я и шпарю, как Гамлет: что, мол, мне Гекуба? Интересное получается кино. Бедный Мансур из-за меня во все это мероприятие втравился, ему и так Софья Перовская проходу не давала. Матушки-батюшки, а как же мы все, если наш вождь мавзолейный... ежели он, как мы и поем, «всегда впереди»?! Страсть какая. еще и наизусть учим: «Живее всех живых». Вокруг прекрасной, возрожденческих времен, девушки такая катавасия в подвале; а что же должно в открытую в столице в полнолуние-то происходить? а народ километрами в очередях к нему стоит, вся страна, можно сказать, через Мавзолей пропущена, через тот свет, как через мясорубку... Царствие мертвых и царюет на легальных основаниях. Вот где сказка-то с размахом, только страшная. Ка, голубочка, летает, видать, одна из душ Спящей; что за птица Рок над столицей-то парит, над площадью Красной, над башней Спасской, в стекле часовом отражается?»