Сказки для сумасшедших
Шрифт:
— Сидоренко, ты не в курсе, что такое «маргинал»?
— Мадригал знаю, — сказал Сидоренко. — И гамадрил. Маргарин еще.
— Тебе бы только про еду. Мне нужно «маргинал». Вроде это человек такой, и, заметь, полное дерьмо, вот только неясно, с каким оттенком.
— У дерьма оттенков нет, — убежденно сказал Сидоренко, унося пустую тарелку в раздаточную.
— Да ты философ, — сказал ему вслед Юс, — натуральный. По виду твоему не скажешь.
— А по виду я кто? —спросил Сидоренко, возвращаясь.
— Парубок ковбойского типа.
— Внешность обманчива, —
— Двадцать копеек! — крикнул Юс ему вслед.
Возвращая через двое суток Вольнову его календарь, Кайдановский пробежал по музею с легкой дрожью воодушевления, в юношеской эйфории предвкушая события: день в вольновском календаре был помечен красным. «Красный день календаря», — усмехался Кайдановский.
— С чего вы так веселы, юноша? — спросил Вольнов.
— Думаю о предстоящем карнавале, — быстро соврал студент.
— Понятно. Мне в молодости тоже нравились карнавалы, машкерады, личины. Знаете почему? Было странное желание поменять жизнь (потом, увы, и исполнение желания настало, но вовсе не с тем оттенком), вылезти из собственной шкуры, не только черты характера, обстоятельства, но даже и форму носа изменить, рост, уж не говорю об образе жизни. Я как бы сожалел, что я не эскимос, не новозеландец, не маори, не китаец, что никогда не стану я жить ни на одном из туманных скандинавских островов и в трудах праведных растить там лен — и так далее, и тому подобное. А посему очень импонировало хоть в святочные минуты бытия натянуть шкурку персонажа, стать Арлекином, рыцарем, дервишем, мушкетером.
— Знаете, — сказал Кайдановский беспечно, — мне и так-то люди представляются маскарадными существами. В прорезях глаз светятся души, как в прорезях полумаски глазки блестят; это у тех, у кого души есть. А у кого запроданы, не скажу кому, разыгрываются душевные порывы, вот где карнавал в разгаре круглый год! Вообще все кого-то да изображают. У вас маска человека закрытого, замкнутого, таинственного, а у меня маска откровеннейшего существа. Оба мы персоны с костюмированного бала.
— Я-то на балу поневоле, так мне кажется. Меня под конвоем привели. По-вашему, все, без исключения, личины? лярвы?
— Есть исключения. Покровский явился в собственном обличье. И одна моя знакомая с текстиля.
— Вашу знакомую с текстиля зовут Людмила, она — очаровательное существо со светящимися серыми очами, да? Вечная женственность. Соблазн во плоти. То ли ее соблазняют, то ли она не по своей воле каждого встречного-поперечного. Игра природы. Игра древней страшной космогонической природы в таком простодушном существе.
— Когда это вы успели ее разглядеть?
— К старости всех хорошо видишь и быстро разглядываешь, особенно если очки нацепить.
Вольнов надел очки и строго поглядел на Кайдановского.
— Юноша, не ходите сегодня куда не надо. Слушайтесь старших.
Словно не слыша, Кайдановский сказал:
— Посоветуйте, какой костюм мне выбрать к новогоднему вечера
— Оденьтесь с вашей Людмилою трубочистом и пастушкой.
—
В прекрасном расположении духа Кайдановский поскакал было прочь; Вольнов его остановил.
— Именно ее последний... спутник интересовался Половцовым, — сказал Вольнов как бы нехотя. — Неприятный человек. Держите с ним ухо востро. Меньше откровенничайте. Не со всеми ваше «душа нараспашку» уместно.
— Болтовня — мой способ умалчивать, фигура умолчания. Все же я не наизнанку, не швами наружу. Спасибо, Алексей Иванович, я учту. Что за притча: ежели с Люсей, так непременно прохвост! ну, хоть отчасти.
— Покорители природы, — сказал Вольнов печально. — Она — природа, они — покорители. Новая каста. Преодолеть пространство и простор. И вместо сердца пламенный мотор. Вот вы и помрачнели. Ну, на что вам космогоническая природа? вы что — командир звездолета из оглашенного фантастического чтива? Вам бы девушку попроще, чтобы чуть-чуть и человеческое в ней имелось. Давайте я вам такую подышу, сосватаю, да мы втихаря от общественности вас в каком селе глухом и обвенчаем тайком. Улыбайтесь, улыбайтесь, так-то лучше.
— Где же вы были раньше? Люся и есть девушка попроще. Обвенчали бы нас тайком вовремя.
— И посещали бы вас чредою ратмиры и рогдаи.
— Ничуть не бывало. Я держал бы жену свою молодую на цепи в каком селе глухом, где одне старички да дурачки, а дорога село обходит, токмо тропочка захолустная имеется, да и по той ни конь не пройдет, ни мотороллер не просочится. Радио нет, телевизор не работает, Делона не показывает. Свет все время гаснет. Детей куча. И жили бы мы душа в душу.
— Если бы, да кабы, да во рту росли грибы, — сказал Вольнов.
Мансур тотчас же согласился спуститься ночью в усыпальницу Спящей.
— Ты знаешь, сейчас полнолуние, — только известил он мрачно.
— И что?
— Сумасшедшие в полнолуние особо беспокойны. Читатели твои. И чары плохо развеиваются.
— Читатели пусть выпьют снотворного, а мы от чар да от страхов по чарочке, по рюмочке хлопнем для храбрости.
— На мою храбрость рюмочки не влияют, — отвечал Мансур. — Только на сугрев.
Софья Перовская, проходя мимо, фамильярно толкнула его локтем в бок и сказала: «Да ты никак, южный человек, в покойницу влюбился? некрофилию, чай, твой шариат осуждает. К тому же пассия твоя под колпаком. Чем тебя петербургские красавицы не устраивают? Девушки с огоньком, с шармом, идейные, натуры страстные. А ты в склеп смотришь, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Угости папироской». — «Я не курю папирос, развязная революционерка», — отвечал Мансур. «Лучше быть развязной революционеркой, чем мертвой ведьмой», — сказала Перовская. «Ты-то что, живая, что ли?» — спросил Мансур. «Революция бессмертна, — отвечала Перовская, — значит, и я тоже».