Сказки старого дома
Шрифт:
Я растерянно обернулся. Земля вновь, на этот раз совсем не иллюзорно, задрожала и я увидел, как детская за спиной уезжает, как занавес, куда-то вбок, обнажая бесконечный желтеющий коридор, похожий на горизонтальную шахту лифта. Конец коридора быстро терял свет, будто лифту обрубили тросы, и он летит по шахте выпущенным снарядом. Темнота недобро взглянула на меня, и крик застрял у меня в горле, когда меня захлестнуло чёрной волной.
Стук копыт на заре
По конским спинам били крупные градины. Экипаж завяз в грязи, и Мика, сын хозяина, сквозь
– Н-ну, чего упёрлась, п-паш-ла!
«Фвиу!» – поддакнул хлыст, и отец, с крючковатым носом и горящими глазами, распрямился в своём стянутом портупеями сером френче, пегом от попавших на него градин.
Когда кучер поднажал сзади, а отец ещё раз вдарил по лошадиному крупу, раздались крики, похожие на женские. Кентаврихи задрожали, и Мика почувствовал, что карета пошла вперёд. Кучер вернулся на козлы. Чертыхаясь, мокрый отец залез обратно к Мике. Мика зажмурился, притворившись, что уснул под тёплою дохой. Ему было страшно и от того, как кричали кентаврихи, и от того, что хлыстик всё ещё был у отца в руках, и он боялся почувствовать его жало на себе, разозлив папу неосторожным взглядом или словом.
Когда они подъехали к поместью, град сменился моросью. Взрослые занялись выгрузкой, а Мика подошёл к кентаврихам и украдкой сунул им сахару. Руки кентаврих были привязаны к телу ремнями, а чёрные груди охвачены подпругами. Пристяжная кобыла Ночка с коротко стриженой гривой благодарно потёрлась о руку Мики, и он ощутил, как запотели у неё виски под уздечкой.
Отец взял Мику на ярмарку, чтобы приучать к делу, но Мика не оправдал его надежд. Он смотрел на товар печальными глазами и задавал дурацкие вопросы. Мика отвернулся, застеснявшись, когда отец показывал ему, как по зубам и плюснам выбрать хорошего производителя. Мика путал тягловые и беговые породы, хотя дома отец не раз показывал ему клейма разных стран и областей. И, наконец, Мика заплакал, когда отцу удалось прикупить жеребёнка от аравийской кобылы. Кентаврёнок выглядел совершенным дурачком, тёмные глаза прятались в вороных завитушках волос, но по иноходи и изящным бабкам отец увидел в нём хорошего бегуна. Когда они с купцом ударили по рукам и стали отнимать жеребёнка от матки, кентаврёнок завыл, а вслед за ним разнюнился и Мика. После этого отец ходил мрачный и на обратной дороге, пока они не попали под дождь, смотрел мимо сына.
«В мать-покойницу пошёл характером…» – прошелестел отец, снимая в прихожей длинные, покрытые чёрной грязью сапоги. Мика сжался, как перед ударом, но папа лишь угрюмо бурчал, поминая маму, которую Мика почти не помнил: «Весь в мать, та тоже „жалко их, жалко“, а в город-то небось на их же спинах и ездила! Вот и ты – вот твои сапожки любимые, из чьей шкуры они сделаны?»
Образ отца предательски начинает плыть за влажной пеленой.
– Так, не надо, сырости на сегодня достаточно. Сегодня ужинаешь один, тебе в комнату принесут.
Скинув красные сапожки, Мика пошёл сквозь туман. Стук – ступенька, стук – вторая, хлюп-кап-кап – оступился и уронил две капли на пол. Кап – ступенька, кап – вторая.
Мика поужинал и был переодет в чистое ночное платье. В спальне осталась гореть маленькая керосиновая лампа, чадившая во влажном вечернем воздухе. За окном всё ниже и ниже,
На границе между сном и явью Мику настиг страх. Он вдруг вспомнил, как купец, продавший им жеребёнка, доверительно шепнул отцу:
– Недалеко от вас бегун один рыщет!
Отец безразлично повёл плечами.
– Дикой? Если жеребец хороший, нужно отловить.
Купец сделал огромные глаза и прошептал:
– Клеймёный! Уже пару домов пожёг!
Мике почему-то стало не по себе от того, как торговец выпучил глаза и перешёл на шёпот, но папа только взял Мику за плечо и смело ответил:
– А клеймёный – и подавно сам придёт, нужно только суметь встретить.
Окно Микиной комнаты выходило на конюшни. Ему казалось, что кентавры беспокойно лопочут что-то на гортанном языке, бьют копытами о стойла. «А конюхи спать полегли давно!» – тревожно подумал Мика, и ему начал сниться сон.
Он подходит к Ночке, своей вороной любимице. Серая Галтана спит в загоне рядом. Ночка распахивает добрые шоколадные глаза и тихонько ржёт. Мика обнимает Ночку, привставая на цыпочки, и вдруг обнаруживает, что руки кентаврихи развязаны. Лёгкое сознание неправильности происходящего едва тревожит сон Мики, но тут он чувствует, как его обнимают нежные руки, Ночка глядит на него осмысленным взглядом и человеческим голосом запевает колыбельную.
Чёрные лошадки за тобой пришли,
Спрыгивай с кроватки – ножки в сапожки.
На заре копытца стукнут цок-цок-цок,
Развяжи нам ручки, отвори замок.
«Ууу-ууу…» – ласково напевает Ночка, крепко обнимая Мику, и он видит, как Галтана с осовелыми со сна глазами присоединяет свой голос к песне.
Чёрные лошадки ходят на заре,
Цокают копыта в влажной сизой мгле.
Серебро уздечки, чепрака атлас.
Пускай мальчик Мика покатает нас!
«Ууу-ууу…» – Галтана отбивает копытом ритм. Мике становится душно, он пытается оторвать голову от груди Ночки, но та держит его железной хваткой.
Чёрные лошадки за тобой придут,
Маменьку затопчут, папеньку убьют.
Чёрные лошадки, матовый рассвет,
Выйдешь, оглянешься – а тебя уж нет.
Ууу-ууу!
Мика с криком скинул тяжёлое одеяло. Кто-то забрал лампу с прикроватного столика. Простыня была мокрой и горячей – ах, вот бы нянюшка ничего не рассказала отцу!
«Ууу-ууу!» Это на новом месте выл кентаврёнок. Его поставили отдельно от кобыл, чтобы не испортить аллюр. Как сквозь ватное одеяло, через туман донёсся вскрик конюха, посвист хлыста – и вой надорвался тихим плачем.
Мика вывесил вымокшее ночное платье на окно и переоделся в дорожное. По сумеречному небу скакала чубарая луна. Ощупывая руками темноту старого поместья, Мика спустился по лестнице.
Папа ещё не спал – сидел перед тлеющим камином, чистил старую двустволку. «Завтра пойдёт на клеймёного!» – с обожанием подумал Мика. Ему было стыдно за свои слёзы днём и за ночной кошмар.
Отец заметил Мику, поднял на сына цепкий взгляд серых глаз.
– Папа, жё суи дезоле… – скороговоркой пробормотал Мика.