Сказки уличного фонаря
Шрифт:
— Рощин я Егор, — услышал знакомое имя.
— Рощин? — удивился Александр Сергеевич. — А ты же помер!
— Как помереть! Я ждал тебя!
— Ждал? — спросил удивленно поэт.
— Ужотко ещё с Черной речки, с Кулебак вижу — едет барин весь в духе и слава его впереди бежит далеко-далеко за дремучие веки. А на животе его красное пятно!
— Пятно? — не понял Пушкин странные слова и осмотрел плащ.
— Должок, Ляксандр Сергеич, есть от рода твоего! — услышал поэт дерзкое из закрытых уст.
— Должок! Должок! — эхо разбойников среди ельника.
— Богу весть… —
— Нет спокоя душе моей, — всё тот же не раскрывающийся рот услышал.
— Нет покоя! Нет покоя!.. — басили разбойники.
— Андрей Баташов насмеялся надо мной при людях, — сказал Рощин.
— Выпорол! — усмехнулся Пушкин.
— Выпала у меня в тот момент иконка Егория Победоносца, с коей не расставался я никогда и коя приносила мне удачу… Да, забрал её Осип Петрович… Верни, уж, барин!
— Верни! Верни! — голосили лихие люди.
— Иконку? — резко увернулся Александр Сергеевич от руки Рощина, выхватил из правого кармана плаща дорожный пистолет и выстрелил в разбойника.
Увидел дым, окутывающий эфир, разглядел в нём нескольких птиц сорвавшихся с веток, услышал стонущий голос Егора:
— Не разбойники мы, какие, а воины за веру православную! Потому как барин Андрей Баташов есть раскольник из бегунов! Против его егерского полку, который в образинах своих грабил купцов мы и воевали!
Пушкин быстро вытащил из левого кармана второй пистолет и нажал на курок, чем оглушил себя ещё больше, но не увидел уже ничего в дыму, быстро сел в экипаж, сказав Прохору ехать и, закрывая дверку, почему-то крикнул неведомому разбойнику:
— А где тебя четвертовали?
И увидел, обернувшись уже в легкой рассеивающейся дымке исчезающих разбойников чернильную вязь:
— Богу весть… Богу весть… весть…
VIII
Богу славословие и молитва, когда на следующий день в престольный праздник Иоанна Богослова Александр Сергеевич служил обедню.
Только еле отстоял он, промучившись. Потому как не в службе Богу сердце участвовало, а в думах прошлодневных пребывало.
«Приснилось, или нет? — гадал поэт, — Конечно приснилось! Не ходят покойники по земле. Вздор!.. И Прохор вон с извозчиком молчат, как сговорились. Не помнят, видишь ли…Только… Почему пистолеты не заряжены и порохом пахнут…»
— Отче Иоанне! Моли Бога о нас! — пропел поп и Александр Сергеевич наверно только третий раз за всю службу перекрестился…
И среди писклявого старушечьего пения с клироса, от которого не то, что у людей духовное рвение, у бесплотных сил силы пропадут, услышал шёпот, как будто за спиной -
Снег, пистолеты, Чёрная речка. Что же не бьёшься, Наташи сердечко. Честь и долги, тридцать семь лет. В зимнюю вечность прицелил поэт.Александр Сергеевич посмотрел по сторонам — Шепелев с детьми своими, другие люди — все устремив
Пушкин перекрестился.
И чуть позже снова в дыме ладанном кадящего священника, как ветер шелестящий:
Пуля на плоть — душа на ладошке, Больно, ведь больно, дайте морошки! Где же попы, приведите детей! Тронет карету французский злодей.Непонятные рифмы пролетели и исчезли где-то под куполом вместе с литургией — поэт не запомнил их…
Только уже под конец службы, при отпусте, когда прихожане выстроились в очередь приложиться ко кресту, к Пушкину подошла уродливая на лицо женщина с закрытыми глазами в чёрном одеянии, вероятно, местная юродивая и, не открывая глаз прошептала:
Плачет поэт по невольнику чести, Сердце под крестиком требует мести. Рады масоны, рад Николай, Злая немая Россия гуляй!..И страшно и противно засмеялась женщина и в припрыжку убежала вон из храма…
А уже после быстрого и молчаливого обеда в господском доме, тепло попрощавшись с хозяином с обещанием непременно свидеться в Москве, озадаченный поэт отбыл в Болдино.
Снова цветнолёт лесной, и снова дорога назад всё дальше от столицы, от любимой, во вдохновенье осенней тишины.
И смена красок небесного художника от теплых тонов до серо-холодных, заставляющих долгими вечерами уютиться возле печки с редким потрескиванием поленьев, с проблесками из пичурки пламени по стенам, с пролетающими в них образами Дон Жуана, Моцарта и Сальери, барышни-крестьянки Лизы, Евгения Онегина… Улетающими в первый снег и первые морозы с подтаявшей на блеклом солнце надеждой на женитьбу. С далекой, но почти уже родной миниатюрой Наташи на столе возле чернильницы. С пером — белым снегом, летающим над гладью листа, выстилая позёмкой вечные вопросы:
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Чтож непонятная грусть тайно тревожит меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых?..Конец уж ноября — вот и весточка двадцать седьмого числа пришла в Болдино про снятые карантины и можно гнать эту птицу-экипаж по вечерней колее темниковского тракта, вдоль холста пруда загрунтованного искрящимся в утренних лучах снегом с чёрными мазками рыбаков, с теперь уже на другом берегу храмом Иоанна Богослова, мимо шумного завода и тихого шепелевского дома с закатными солнечными бликами в окнах, чрез овражную Выксу снова до Шиморского.