Сказы
Шрифт:
Узор хозяину по душе.
— Э, паря, тканье отменно. А бесу в назиданье — вот…
Наставил хозяин углем на станине крестов, похвалил ткачей за старанье и ушел.
Балабилка с молодцами прямо с мануфактуры на Волгу. Из-за леса — желтый лоб месяца. Над лугами туман белый, как завеса. На крутом берету, рядом с Волгой-то, и заходила в Балабилке силушка по жилушкам. Пыль да пух с кудрей, с плеч долой, рубаху холщовую — под ноги, руки — в разлет, и весь он — словно из куска белого камня. Вольготно ему на высоком берегу. На спине
— Эх, братцы, тонка нить у хозяина нашего, а прочна — крепче цепей железных. Ах, охота мне сигом в Волгу, белой рыбицей по волнам, да то низом, то поверх всех сетей, в обход всех снастей в широкое море Хвалынское!
Где же для простого человека свой, обжитой угол на земле? — гаркнул Балабилка.
В присядку да в прискок, вздохнул поглубже и, как чайка, со всего с лету-маху в парную воду. На зыбучих волнах около бережка — пенный шопот. А уж он звон где, — почитай, на самой середине голова, как поплавок из-под воды.
— Ух, братчики, гоже! — гудит Балабилка. — Всем мать родная Волга-матушка. И питье у нее для нас, и кормление, а коль жизнь не по душе, — так и вечный покой.
Словно дикий селезень, полощется Балабилка; то на один бочок, то на другой, а то ладошками над головой хлоп-хлоп.
— Эй, матушка-Волга, ждать своей доли мне долго?
То ли бор вековой на том берегу, то ли красавица Волжанка-служанка вроде бы с ответом:
— Не-до-о-л-го-о-о!
— Чу, ребята, без обману, без утайки. Недолго! Где-то здесь поблизости наша Волжанка-заступница.
Где раздолье, там и Балабилке веселье да приволье. На минуту, да своя воля. Товарищи — к нему на стрежень, брызги дугой над ними, звонкой россыпью. Молодцы друг дружку на плечи да через голову — в воду. Эй, гей!..
А потом опять с вопросом:
— Ждать нам своей доли долго?
И кто-то с другого берега с ответом:
— Не-до-о-л-го-о-о!
После купанья — некуда, кроме как в свой клоповник. Вокруг барака — частокол, а на нем рогатки железные да гвозди.
У ворот — хозяин с жердиной в руке. К Балабилке:
— С кем это у тебя каждый вечер туканье?
— Ей-богу, это не мы, кто-то с Волжанкой-служанкой перекликается.
— Ты, затейник, смотри у меня со своим языком! К каждому слову: Волжанка да Волжанка. А что она вам, мать родная, что ли? — и жердиной пригрозил.
Ночью в бараке храп. Нары в два яруса. Балабилка с боку на бок ворочается, доски в скрип, не до сна ему, не до лежания. Луна за окном. Узор занятный в душе у Балабилки. Кому от узора прибыль, а ему одна забота. Так другому бы горя мало: что срисовальщик навел, то и вытки, мол, худо, добро ли. А этот — нет, не такой, у него любое дело с сердцем в обнимку.
Мартьян сбегал к шайке, что в углу под рогожей, испил, спросонья нос и бороду намочил.
— Ты что, Балабилка? Опять не спишь? Экий
— Не до спанья что-то.
— Мыслями сон зашиб?
— Да какие это мысли? Так что-то, всякая чертовщина перед глазами. А ты что сейчас орал, словно тебя режут?
Мартьян ему на ухо:
— Сон видел страшный. И сейчас еще в жилах дрожь. Будто опять мы с тобой вместе с посадскими людьми стоим против страшной плахи, на том самом знакомом месте. На помост ведут наше солнце. Как он тряхнет плечами, и полетели с лестницы палачи. Все вот слышится его голос, как, бывало, под Оренбургом: «Эй, чубатые, кудреватые, что задумались? И хуже бывало! Коли это да не воля, так чего ж вам боле!..»
До самой зорьки прошептались под хламидой Мартьян с Балабилкой.
Рано на заре мурцовкой заправились, опять в светлицу, к стану. На веревочках грузильца, железки да камешки, как монисты на цыганке. Балабилка узор в левую руку, а правой за батан, считает:
— Один, шесть, пятнадцать, двадцать пять!..
Переборщики — за веревочки. Так изо дня в день, от темна до темна…
Долго трудились они над скатертью. Дошло дело до двуглавого орла и царицы-медяницы. Уж подол и царицыны ноги выткали, крыло орла начали. Бежит хозяин:
— Пуще монархине обличие придайте подобающее, чтобы попригляднее. Это — всей скатерти гвоздь! Венец царский и прочее, со всеми бриллиантами, самоцветами. Чтобы без дырки в голове!
Стал Балабилка все чаще да чаще позевывать. Вестимо, ткать — не в бабки играть. Устать не диво. Да и у переборщиков-то прежнего задора не стало. Передергивают нехотя за веревочки.
— Два, четыре, десять! — считает Балабилка.
Андрей Гусь дернул веревочку, да не ту. Балабилка стук, стук батаном. Дальше:
— Семь, пятнадцать!..
Грош опять было — за веревочку, а Балабилка ему:
— Стой, постой, брат. Бес меня путает!
— Что вы, черти сивые, аль не видите? Дырка у царицы на голове! — ахнул ткач.
— И с дыркой подходит. — Балабилке все смешки да хаханьки.
Переборщикам пуще всего перед хозяином страшно. Чуть что — на Камчатку всех. Указ у него на руках, его власть и сила. У Балабилки своя сметка: он да скорехонько, где дырка-то была, вплел шелковую ниточку. Дальше ткут. Уж время-то мало осталось, а там и гонцы за скатертью прискачут.
Хозяин стоит над душой с палкой:
— К сроку не поспеете — семь шкур заживо сдеру!
Три дня, три ночи напролет да безвылазно корпели ткачи. Ночью их пятеро в светлице, да сторож, этот у печки спину греет да сказывает про Волжанку-служанку. От устали у Балабилки веки слипаются, муть в голове, по узору то пятна оранжевые, то красные круги, нивесть откуда.
— Десять, двадцать!.. — голос у Балабилки дряблый. Сил больше никаких нет.
Глядь-поглядь — на голове у орла дырка. Кто виноват? Сам ли спутался, переборщик ли, бес ли подсказал свою цыфирь?