Скиф
Шрифт:
— Ты делишь трапезу с сынами Эллады и желаешь им погибели, — вскочил взбешенный грек.
Хозяин испуганно посмотрел на вспыливших гостей и поспешно налил вина в их чаши.
— Не наше дело судить дела царей и вождей.
Сицилиец, чувствуя, что он допустил непристойность в доме, где его хорошо приняли, примирительно вымолвил:
— Ты не понял меня, добрый Хризодем. Рим — наследник всех благих дел Эллады… Я только хотел сказать: Эллада и Рим — брат и сестра. А хороший брат не отдает сестру варвару. — Агенор не расслышал последних слов Мальвия. Ему показалось, что тот толкует о каких-то брачных делах,
— Да, да! От браков с варварами добра бывает мало. Ты прав!
Родосец, решив, что хозяин восхваляет римлян, снова вскипел:
— А тебе не все ли равно? У тебя и среди варваров родня! Рим торговать не помешает…
Агенор обиженно промолчал, зато Мальвий восхищенно воскликнул:
— Ты остался эллином, благородный Агенор! Я знаю, ты ждешь часа, чтобы сбросить оковы царя-варвара!
Агенор в ужасе покосился на двери и окна. За подобные речи вырывали язык у оратора, а слушателям отрезали уши…
III
Прогнанный из-за стола Филипп лениво бродил по двору. Было жарко. Рабы спали, и даже белый лохматый пес Левкой не захотел с ним играть.
От нечего делать Филипп взобрался на забор. Внизу раскинулся сад архонта [6] Аристоника, отца Алкея и Иренион. Филипп дружил с ними. И втроем они часто играли на садовых дорожках. Но в прошлом году Иренион, вернувшись из Афин, куда она ездила с отцом на празднество богини Паллады, стала избегать встреч с бывшим другом.
6
Архонт — высшее должностное лицо в Древней Греции.
Дом архонта выделялся из всех херсонесских зданий благородством пропорций, изяществом и стройностью ионических колонн. Сад с тенистыми дорожками и фонтаном, заросший ирисами, был прост и по-домашнему уютен.
Иренион любила цветы и сама ухаживала за ними. Она росла без матери и рано научилась вести дом. Ирисы, большие, ярко-лиловые и палево-золотистые, были ее гордостью. Даже в послеобеденный зной она не поленилась выйти укрыть их тенью.
В нежно-зеленоватом пеплосе, с тяжелым узлом каштановых волос над чуть загорелой стройной шейкой, она и сама казалась ожившим ирисом. Филипп, сидя на заборе, свистнул. Иренион не повернулась на зов мальчика, достала ножницы и стала срезать цветы.
— Зачем ты в жару режешь?
Она не ответила.
Он повторил вопрос громче.
— Алкей просил. Он с отцом пойдет в Стою на пир в честь верховного стратега. — Иренион горделиво откинула голову: ее брат уже взрослый и приглашен на общественное пиршество как равноправный эллин.
Филипп молча наблюдал за нею. Нарезав букет, девушка выпрямилась и пошла в дом.
— Не уходи, я расскажу тебе об Армелае, — выкрикнул он.
— Ты лучше расскажи о Бупале, — ответила девушка.
Филипп чуть не свалился с забора. Нет, этого он все-таки не ожидал: Алкей предал его, Иренион все знает!..
— Тебя вывели из гимнасия, — добавила она, — ты кусаешься…
Филипп спрыгнул на землю. Все кончено! Он опозорен на веки вечные.
Не видя ничего перед собой, мальчик поплелся в дом. В каморке, за спальней рабов,
— Дедушка Дион, — Филипп остановился на пороге, — у меня горе! — Он бросился к старику, зарылся лицом в его потрепанный, пропахший камфорными листьями хитон и, всхлипывая, начал рассказывать о своем несчастье.
— Она все знает, — повторял он в отчаянии. — Алкей предал меня!
Старик терпеливо слушал, поглаживая его лицо и голову обеими руками. Пальцы были сухими и тонкими, кончики их подрагивали, и почему-то это подрагивание, которое Филипп ощущал на своем лице, успокаивало его.
— Ты не справился с этим бычком Бупалом? — наконец заговорил старик. — Да ты же первый в школе по риторике и поэзии. Этого тебе мало? — И добавил: — Знай же, дитя мое, один мудрец прославит Элладу больше, чем десять атлетов. Было так и будет. Пойдем лучше к морю. Посмотришь на волны — и поймешь: все беды проходят…
Полдневный зной уже спадал. От моря тянуло прохладой. У дома Иренион рядом с ее братом Алкеем стоял высокий стройный афинянин лет двадцати шести. Его одежда, простая и вместе с тем изысканная, грациозность манер, тонкое золотисто-матовое лицо — все обличало в нем знатного эллина, родившегося в блистательных Афинах. Незнакомец держал в руках ирисы. Он касался губами цветов.
Филиппа резнуло по сердцу, ему казалось — афинянин целует Иренион. «Да, к морю, скорее к морю!» — повторил он про себя. Старик, словно подслушав его мысли, заторопился и крепче сжал его руку.
Они стояли на берегу до захода солнца. Волны накатывались с грустным шумом, округлые, плавные.
— «Виноцветное море…» — тихим взволнованным полушепотом начал Дион. — Дитя, ты помнишь? «Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий…»
— «С моря бросаясь…» — тихо подсказал Филипп, не отводя глаз от уходящего в водное лоно огненного светила.
На минуту ему показалось, что рядом с ним — сам Гомер, мудрый, всезнающий и — вечный; старик спутник безмолвствует, не его, а чей-то другой голос, глуховатый, чуть грустный (может быть, потому, что сливается с шумом моря), рассказывает ему.
— Двести пятьдесят олимпиад, — звучал голос, — десять столетий прошло с тех пор, как первая эллинская ладья коснулась песка Тавриды. Спутники Одиссея воздвигли здесь алтарь в честь Афины-Паллады. Все было на этой земле — и поражения, и победы. В меру радуйся удаче, в меру горе ты горюй. Эллин — это прежде всего гармония. Эллада в нас самих, дитя. Не мечом и насилием, но разумом и красотой мы победили…