Скиф
Шрифт:
«Смеюсь?!» Филипп ложился на прибрежные камни и пробовал настроить себя на грустный лад. Но палило солнце, шумело и искрилось море — он взвизгивал, прыгая на песок, изгибался, как ящерица, кувыркался и, громко крича, бросался грудью на гребень прибоя и плыл все дальше и дальше от берега. Ему хотелось затеряться и раствориться в море, оказаться на острове, заселенном циклопами, сразиться с ними… Набегавшись и нагулявшись за день, уже смыкая веки, он вспоминал Иренион. Но это уже была обязанность влюбленного. Только соберется как следует потерзаться ревнивыми муками, как — на тебе — приходит сон, крепкий, безмятежный. Во сне те же
Лето уже было на исходе. Ночи стояли душные. Звезды обрывались с небосклона и падали в море. Виноградные лозы созревали.
Однажды на заре виноградники ожили: наполнились гулом голосов, звоном бубнов и пением. Начался сбор винограда.
Днем приехали Агенор и Клеомена. Агенор торопливо обнял первенца и бросился к Никию. Но Клеомена уже сжимала сына в объятиях. Никий отвечал на ласки матери, болтал без умолку: как он купался, какая огромная медуза попалась ему однажды, но он не закричал, не испугался, а зачерпнул ее ивовой плетенкой и выкинул на берег.
— Дай мне посмотреть на него! — Агенор ласково отнял у жены Никия и что-то шепнул ему. Клеомена быстро подошла к Филиппу и прикоснулась к его щеке губами.
— О, смотри-ка, какой он стал румяный, красивый и совсем не похож на скифа! — певуче похвалила она пасынка, оглядываясь на мужа. — Скоро ты будешь эфебом. Я сама сшила небе хитон из тонкого египетского полотна и плащ из моего гиматия. Он немного поблек, но рабыни выкрасили его соком шелковицы. Блестит, как новый, а где разорвано, я заштопала. Сама Арахна не заметит. Я старалась для тебя, а ты… ты, кажется, чем-то недоволен?
Филипп сказал, что он всем доволен, и даже попытался улыбнуться.
За обедом мачеха лучшие куски подкладывала Филиппу и Никию. Юношу это растрогало. Он благодарно посмотрел на нее. «Если бы она всегда была такая, я звал бы ее мамой», — подумал он.
Отец разлил по чашам вино. Одну пододвинул старшему сыну.
— Пей, — разрешил он, — завтра перед лицом девы Артемиды архонт препояшет тебя мечом, и ты острижешь свои детские кудри. — И тут же воскликнул: — О боги! Двенадцать белопенных овец принес я в жертву деве Артемиде, чтоб одарила тебя мужеством и разумом. Ты слышишь? Двенадцать!
VII
Храм девы Артемиды, покровительницы Херсонеса, навис над морем. К нему можно было пройти только через священную рощу. Стояло безветрие. Лишь изредка порывы бриза шевелили серо-зеленые листочки маслин, и в такие минуты казалось: деревья о чем-то таинственно перешептываются. О чем? Может быть, о том, кто и сколько пожертвует сегодня деве Артемиде? Впереди гнали стадо крупных быков и овец. В жертву богине принимались лишь животные белой масти. Отец Бупала дарил ей двадцать четыре быка. На некотором расстоянии от стада, подальше от избитой копытами пыли, шли юноши. Они были облачены в белые льняные хитоны, ни разу не надетые до этого дня. Держась за руки, молодые эллины пели гимн, в котором прославлялись чудесные деяния юной богини. У всех были просветленные, счастливые лица. Филипп держался в паре с Бупалом.
— Я на тебя не сержусь, — дружески шептал ему Бупал. — Я сразу же забыл эту историю. А ты? — И тут же доверительно и немного хвастливо сообщил: — Я уже купцом был этим летом. Ездил с отцом в Ольвию. Скупали меха и мед. Сколько скифов прибыло туда — и алазоны, и каллипиды, и скифы царские, и кочевники! Дикие, страшные,
Юноши вошли в ограду храма. На самом острие мыса, нависшем над морем, возвышался обточенный камень, Не задерживаясь, один за другим, юноши становились у края пропасти, подстригали волосы и с молитвой бросали их в волны родного Понта Эвксинского. Отходили в сторону и благоговейно умолкали.
Отныне они — под покровительством всемогущего владыки морей Посейдона — бога, который живет на дне моря. Одетый в лазурный хитон, в тихую погоду он добродушен и ласков, нежится на солнце и не вмешивается в дела мирские. Но в бурю, которую он же и вызывает, Посейдон становится страшным. Дни и ночи гоняет он своих зеленых белогривых коней по морской пашне и не дает им отдохнуть ни минуты. Оттого свирепы и неукротимы эти кони-волны. Под их копытами опрокидываются корабли, рушатся скалы, гибнут и уходят на дно мореходы — счастлив, бесконечно счастлив тот, кто находится под покровительством Посейдона!
Почтив владыку морей, юноши входят в храм. Здесь перед ликом богини-девственницы жрец облачает их в плащи, а архонты препоясывают чресла мечами. Отныне они — эфебы. Теперь три года они проведут в воинских упражнениях, будут участвовать в походах, охранять границы своей родины. Достигнув двадцати одного года, перед ликом неустрашимого Геракла они пройдут еще через одно посвящение — в мужи, получат право вступать в брак и участвовать в общественной жизни. Так было заведено в Элладе испокон веков.
Филипп с любопытством рассматривал святилище. Гладкие стены храма от солнечных лучей прозрачно розовели, но под сводами стоял сумрак От этого ионические колонны, подпирающие свод, казались особенно высокими, уходили куда-то в бесконечность. Над жертвенником возвышалась статуя Артемиды — гордая прекрасная дева с золотым луком в руках, застывшая в стремительном беге. Складки ее пеплоса [8] , развеваемые ветром, окаменели.
Церемония посвящения прошла неожиданно быстро. Сколько лет говорили и готовились к этому торжественному мигу, и вот — на бедре Филиппа меч, на плечах плащ, он в задумчивости выходит из храма…
8
Пеплос у греков и пеплум у римлян — вид верхней одежды, плащ.
У ограды эфебов ждали родные. Никий, издали увидев остриженного и препоясанного мечом брата, вскрикнул, побежал навстречу, хотел обнять, но постеснялся и порывисто схватил его руку. Агенор торжественно возложил на голову сына традиционный розовый венок. Клеомена хозяйским глазом окинула фигуру пасынка, сказала ворчливо:
— С тобой еще будет хлопот, — и к чему-то добавила: — Да хранят нас боги!
Старый ритор Дион встретил своего любимца на улице. Агенор ради семейного праздника пригласил старика к общему столу. Обед проходил оживленно — и отец, и Никий, и даже мачеха оказывали Филиппу всевозможные знаки внимания. Это размягчило сердце юноши. «Люди хорошие — все-все, они любят меня, и я люблю их», — думал он. В конце обеда он совсем расчувствовался и поцеловал мачехе руку. Та приняла это как должное и чуточку, краями губ, усмехнулась. Филипп не заметил этой усмешки. Он спешил к соседям.