Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Мачинский Дмитрий

«Змеескотский» облик скандинавских и древнерусских кораблей, реконструируемый на основе скандинавских и западноевропейских аналогий, может быть дополнен еще одним элементом. В миниатюре Радзивилловской летописи, иллюстрирующей победу Олега под Царьградом, корабли изображены с птичьими головами. Поскольку речь идет о боевых кораблях, то ясно, что носы их были украшены в виде голов хищных птиц (сокола или орла), что, по мнению миниатюриста начала XIII в., соответствовало реальности X в. В связи с образом змее-ското-корабельного бога Волоса вспомним известный по ряду былин образ русского «Сокола-корабля», отличающийся ярко выраженной зооморфностью (птичьи, конские, турьи, змеиные черты, отмечаемые при его описании). Один этот пример уже говорит о чрезвычайной «фольклорной продуктивности» очерченного круга образов.

Итак, на основании проведенного исследования можно утверждать, что в поздней общеславянской и языческой древнерусской мифологии и обрядовой практике, наряду с кругом «светлых мужских богов», где за доминирующим Перуном просматривается фигура древнего бога неба Сварога, существовали еще два ряда связей: 1) «демоны» мужского рода (один из которых вырос в фигуру киевского Волоса); змееобразность или зверообразность их облика (особенно определенно это относится к Волосу), связь их с понятием низа, с животным началом, с культом водной стихии, известная «оппозиционность»

к верхним, светлым богам; 2) женские божества невысокого ранга, связь представлений о женском, низшем, нечистом, связь культа женских божеств и женских образов с водой, известная оппозиционность женского начала «верхнему мужскому», воплощенному наиболее полно в образе Перуна. Непосредственное соприкосновение между отмеченными рядами связей на основе привлеченных источников может лишь намечаться ввиду сходства характерных элементов обоих рядов. Пожалуй, наиболее выразительно известное свидетельство киевского (полянского) летописца о древлянах. Оно помещено в недатированной части ПВЛ, т. е. отнесено ко времени до середины IX в., однако вполне соответствует реальности и X в. Особая враждебность, с которой относились друг к другу поляне и древляне, названные так, «зане седоша в лесех», привела к тому, что у полян (составивших ядро южной «Руси» и «Русской земли») в представлении о древлянах реализовался древний комплекс представлений о чужом, нечистом; при этом киевские летописцы соблюдали известную объективность, сообщая, что и поляне «жруще озером и кладезем и рощением, якоже прочий погани», и не приписывая древлянам жестоких предбрачных игрищ молодежи, которые имели место у вятичей, радимичей, северян. На фоне этого особого внимания заслуживает текст: «Древляне живяху звериньским образом, живуще скотьски: убиваху друг друга, ядяху все нечисто, и брака у них не бываша, по умыкиваху у воды девиця». «Нечистые-чужие» элементы образуют ряд: лес, зверь, скот, смерть, нечистая пища, брак, девица, вода. В этом ряду нет лишь образа змея, но вспомним, что дальним рубежом древлянской земли была Горынь, а фольклорного Змея величают Горынычем… Подтверждение реальности этого предполагаемого сопоставления содержится в восточнославянском фольклоре (в частности, в русских былинах), где представительницы женского начала находятся в особо тесной (зачастую любовной) связи с различного рода «змеями» и сами иногда проявляются как родственные «змеям» существа (былины о Вольге, Потыке, Добрыне, Алеше).

III. 5. Включение образа реки Дуная в мифологию и обрядовую жизнь славянства в VI–X вв. Когда славяне впервые достигли берегов Дуная, а позднее устремились через него на юг, неизбежное включение образа великой реки в мифологию и обрядовую жизнь могло стимулироваться тремя взаимосвязанными причинами.

А. Наличие у древнего, дославянского языческого населения Подунавья особого культа этой реки, засвидетельствованного в IV в. н. э. Мавром Сервием Гоноратом: «Авфидий Модест уверял, что он читал, будто у даков есть обычай при выступлении на войну не приниматься за дело прежде, чем известным образом хлебнут ртом воды из Истра на манер освященного вина и поклянутся не возвращаться в родные места, если не перебьют врагов» (SС II: 23).

Б. Сложившееся у римских христиан представление о Дунае как о священной реке, тождественной Фисону – первой из четырех рек библейского Эдема (или являющейся одной из его ипостасей). Уже неоднократно цитировавшийся Псевдо-Кесарий обозначает Дунай как «одну из четырех рек, текущих из райского источника, называемую Фисоном в нашем писании, у греков же Истром, у ромеев Данувис, а у готов Дунавис» (SС I: 717). В другом месте своего сочинения он сообщает, что Фисон называется у эфиопов и индов Гангом, у эллинов Истром и Индом, а иллиры и рипиане называют его Данувис.

Эта же традиция отчетливо проявляется в конце X в. и у Льва Диакона: «Истр, говорят, есть одна из рек, выходящих из Едема, называемая Фисоном, которая, протекая от востока, по непостижимой мудрости создателя, скрывается под землю, потом опять выходит из-под кельтских гор» (L. Diac. VIII, 1).

В. Чрезвычайно тесная связь всей хозяйственной жизни славян с реками, широко распространенное среди них почитание и олицетворение рек и источников не могли не привести при выходе славян на берега Дуная к сакрализации образа величественной, невиданных размеров пограничной реки, к которой «вся благая сходятся». Не вызывает сомнений, что Дунай должен был занять заметное место в системе женских водяных культов, однако источники дают некоторое основание судить лишь о подключении Дуная к сфере культов мужских, воинских. Имя этой реки было усвоено и употреблялось славянами преимущественно в форме мужского или, реже, среднего рода, что косвенно говорит в пользу мужского пола его персонификаций. О включении Дуная достигавшими его берегов русами в систему специфически мужской и воинской обрядности (как и у древних насельников его берегов – даков) сообщает все тот же Лев Диакон, посвятивший свое сочинение описанию войны Византийской империи со Святославом. Когда окруженные в Доростоле русы потеряли в битве много воинов, то, «как скоро наступила ночь и явилась полная луна на небе, россы вышли на поле, собрали все трупы убитых к стене и на разложенных кострах сожгли, заколов над ними множество пленных, и женщин. Совершив свою кровавую жертву, они погрузили в струи реки Истра младенцев и петухов и таким образом задушили» (L. Diac. IX, 6). Отметим, что обряды совершались после битвы, воспринимавшейся как частичное поражение, в трудной военной и политической ситуации, все культовые действа происходили ночью, при луне, жертвоприношения мертвым и богам отличались кровавостью и жестокостью и завершались утоплением петухов и младенцев в Дунае. Напомним, что знаменитое описание похорон руса у Ибн-Фадлана (922 г.) показывает, что обычно погребальный обряд совершался днем и не включал в себя ритуальное топление в воде. Поэтому включение в обряд таких реалий и действий, как ночь, луна, Дунай, утопление петухов и младенцев, обусловлено не потребностями обычного погребального ритуала, а вытекает из конкретной ситуации, в которой находилось войско Святослава, и говорит о том, что при трудных обстоятельствах русы обратились к божествам ночи, черноты, воды, низа, среди которых, видимо, числился (и не на последнем месте) некий «демон» Дуная. Вся ситуация обряда позволяет предполагать определенную функционально-образную родственность между предполагаемым «демоном» Дуная и Волосом русских договоров.

III. 6. Включение Дуная в круг представлений о землях изобилия, мирного существования и предков. Некоторые отрицательные и мрачные стороны, которые, видимо, существовали в мифологии и культе Дуная-реки у мужской половины славянства и русов, постоянно смягчались и нейтрализовались включением его в круг представлений о землях изобилия, мирного существования и предков.

У непосредственных соседей славян эпохи «движения на юго-запад» – гото-гепидских племен – ранее всего зафиксировано представление о «великом обилии»

земли Ойум, которая помещалась в причерноморской черноземной лесостепи (и возможно, достигала Подунавья), куда готы передвинулись из Прибалтики. Однако после захвата новых, южных, действительно чрезвычайно плодородных земель пришельцы обычно (и готы, в частности) после первых успехов начинают испытывать новые трудности: психическая и экономическая акклиматизация, развитие социально-экономических отношений, приводящее к внутренним конфликтам, давление со стороны сильных соседей (степняки и античный мир). В связи с этим, а также на основе некоторых фундаментальных особенностей человеческой психики начинается идеализация «земли исхода», предшествующей «прародины», где к тому же обычно продолжает жить оставшаяся часть мигрировавшего этноса. С «землей исхода», превращающейся в сознании в сакрализованную «землю предков и их могил», устанавливаются сакральные (а также политические и торговые) связи. Реальность представлений такого рода в среде готской группы племен доказывается историей герулов, которые, уже достигнув Среднего Подунавья и осев там, вступили в закончившуюся их поражением войну с гепидами и лангобардами, после чего около 512 г. часть их покинула Подунавье и через нижнее дунайское левобережье, затем вдоль восточных и северных склонов Карпат, пройдя все земли славян и пустую пограничную область между последними и германцами, достигла Ютландии, а оттуда переправилась морем в древнюю «прародину», легендарную Туле – Скандинавию. Весьма вероятно, что именно герулы занесли на север южногерманскую эпическую традицию и им мы обязаны появлением в северном эпосе эпизодов, повествующих о событиях IV–V вв. в Поднепровье и Подунавье. Небезынтересно, что когда оставшиеся в Подунавье герулы захотели поставить во главе себя короля, то за ним отправили послов в Скандинавию, куда ушли все члены «королевских родов», что говорит об известном сакральном приоритете земли предков.

Подобного же рода идеи, хотя и не в столь четкой форме, улавливаются и в славянской среде. Правда, нет прямых доказательств того, что плодородная лесостепь между Дунаем и Днепром породила в их среде подобные легенды еще до ее захвата, однако маловероятно, что образ, аналогичный готскому «Ойуму», мог остаться совершенно чуждым славянству, наступавшему с севера в Подунавье. Вскоре после проникновения в Подунавье, где жизнь была наполнена новыми соблазнами и новыми трудностями, и у славян, видимо, начинается идеализация более спокойных северных земель. Правда, прямые доказательства идеализации двух непосредственных «прародин» – Белоруссии с соседними территориями и области, прилегающей с северо-востока к Карпатам, – у нас отсутствуют, однако в наличии такого рода тенденции убеждает рассказ Феофилакта Симокатты о встрече в 591 г. императора Маврикия с тремя снабженными «кифарами» славянами, присланными от своих собратьев, живущих, видимо, на южном берегу Балтики. Они поведали, что «кифары они носят потому, что не привыкли облекать свои тела в железное оружие – их страна не знает железа, и потому мирно и без мятежей проходит у них жизнь, что они играют на лирах, ибо не обучены трубить в трубы» (Симокатта VI, II, 10–16). Безусловно, в этом рассказе весьма силен фантастический элемент, однако известная правда в полусказочном повествовании славян о северных землях на Балтике, недавно заселенных ими, все же была. К моменту появления славян на Балтике жившие здесь ранее германцы в большинстве своем уже ушли на запад и юг, опасные походы викингов еще не начинались, и жизнь в этих краях могла быть действительно более мирной, чем в Подунавье.

Видимо, подобные же легенды, усложненные представлениями о «землях и могилах предков», сопутствовали обратному передвижению части славян из Подунавья в Восточную Европу. Об их «мирном» обратном расселении говорит и то, что эпическая память славянства не сохранила воспоминаний о каких-либо столкновениях при расселении на северо-восток. То, что легенды о благодатных землях постоянно сопутствовали славянскому освоению северо-востока, доказывает запись в ПВЛ восходящих к XI в. рассказов ладожан и новгородцев о сказочном обилии таежных и притундровых областей севера Европы. Потерпев относительную неудачу на юго-западе, восточное славянство переориентировало свою устремленность на освоение относительно свободных и по-своему тоже обильных земель северо-востока, а затем востока, в дальнейшем связывая именно с ними представления о мифических богатых и свободных землях. Однако вскоре после ухода части славян из Подунавья эта область также была включена в сознании восточного славянства в число оставленных «благодатных земель» и «земель предков», о чем свидетельствуют многократно излагавшиеся рассказы ПВЛ и события древнерусской истории.

Важно отметить, что лексема дунай была связана в памяти восточного славянства (наряду с другими ассоциациями) с представлениями о плодородных южных причерноморских землях, расположенных около большой реки. И когда в XVI в. открываются реальные возможности для колонизации причерноморского Подонья, образ Дона смешивается в сознании русских с образом Дуная, оба названия замещают друг друга в песнях и былинах, употребляются как синонимы или даже для обозначения большой реки вообще. Думается, что подобное слияние образов двух рек произошло не только из-за сходства названий, но и вследствие известного сходства исторических ситуаций, при которых эти великие реки вошли в историю восточных славян.

IV. «Дунай» в восточнославянском фольклоре

Материал раздела отобран по формальному признаку – употреблению в текстах того или другого фольклорного сюжета лексемы дунай – и отнюдь не исчерпывает всего того многообразия жанров, сюжетов и мотивов, в которых встречается эта лексема, часто заменяемая вообще водой, рекой, морем. В предлагаемую сводку включены те песенные и эпические сюжеты и мотивы, в которых тема Дуная является достаточно устойчивой и которые хорошо представлены в фольклоре Европейской России и Белоруссии. Учтены и некоторые редкие сюжеты, сходные с основными. Собранный материал весьма разнороден и плохо поддается классификации. Иногда к одной классификационной единице отнесен разработанный и цельный сюжет, а иногда – несколько близких сюжетов, содержащих один общий «дунайский» мотив. Весь собранный материал разделен на три основные группы: А. «Дунай» в восточнославянских песнях [3] ; Б. «Дунай» в русских обрядовых и игрищных песнях, отличающихся чертами, роднящими их с русским эпосом; В. «Дунай» в русском эпосе. Отдельные примеры употребления слова дунай в иных жанрах русского фольклора и фольклора других славянских народов привлекаются в соответству-ющих местах для более рельефного выявления того или иного сюжета, мотива, соотношения. Источник указывается в случае прямого цитирования фольклорного текста.

3

В целях единообразия принимается написание лексемы «Дунай» в фольклорных текстах с прописной буквы, хотя в большинстве случаев эта лексема отнюдь не является именем собственным.