Скинхед
Шрифт:
Костыль появился неожиданно. Или просто Ваня замечтался? Из клубов дыма у барной стойки вышел прямо к их столику небольшого роста парень, лет, как Ваня прикинул, двадцати пяти — двадцати восьми, короче, до тридцатника, в изрешеченной молниями кожаной косухе, кожаных же брюках, заправленных в высокие сапоги с белыми шнурками. Самый центр темечка на гладком, до блеска выскобленном черепе пересекали две вытатуированные молнии. Татуировками пестрели и выглядывающие из обшлагов куртки кисти. На одной — синие буквы «White Power», на другой — красная, будто обведенная
— Ну что, солдаты расовой войны, — присел к ним Костыль, — пивком балуемся?
— Безалкогольное, — объяснил Рим, — чтоб из толпы не выделяться.
— Дело, — одобрил Костыль. — Я тут новое сочинение Гастелло принес, хотите почитать?
— Спрашиваешь! — оживился Рим.
Стало много кавказцев,Поднял голову негр,Но за улицы наши,За девчат с дискотек,Против негра и туркаДа за русский народВстал не мент и не урка,Не префект-«патриот»…Ваня едва разбирает в тусклом свете печатные строчки. Костыль внимательно наблюдает за его реакцией.
Стихи Ване нравятся. В них чувствуются сила и какая-то стальная злость. Короче, не письмо Татьяны к Онегину!
Черный «бомбер», злой ветер,Бритый лоб, камуфляж.Здесь не будет мечети —Будет русский пейзаж!Перебить без пощадыВсех кавказских чертей!Мы за русский порядок —Ради наших детей!— Мощно! — цокает языком Рим. — Надо ребятам раздать, копий наделать.
— Уже, — кивает Костыль и протягивает пачку листков. — Держи. На днях сидишку занесу. С музыкой.
— Так это песня? — еще больше радуется Рим.
— Сказал же, Гастелло автор! — И Костыль поворачивается к Ване, как к своему: — Рок-группа «Террор», слыхал, наверно? Наши!
Ни про «Террор», ни про Гастелло Ваня никогда не слышал, ну не признаваться же! Он энергично трясет головой.
— Здесь не будет мечети, будет русский пейзаж! — повторяет он вслух особо понравившиеся строчки.
— Запомнил уже? Молоток! — хвалит Костыль. — Нам головастые нужны.
В этот момент в облака табачного дыма ввинчивается визгливый женский крик, и от входа к барной стойке, топоча и матерясь, проносятся две девицы. Длинноволосые блондинки, в коротких курточках и высоких сапогах под узенькими полосками джинсы, что, должно быть, символизируют юбки.
— Прикинь, — громко возвещает одна бармену, — чурки за нами гонятся! У вас тут как, спокойно?
— На Сенной пристали, — так же возбужденно поддерживает вторая, — мы от них, они — за нами! Я споткнулась, каблук сломала, так они меня чуть на тротуаре не трахнули. Хорошо, вашу дверь увидели! Плесни чего-нибудь успокоиться.
— Во, —
Девицы усаживаются на высокие стулья у стойки. Одна из них тут же стягивает сапог, рассматривая сломанный каблук.
— Чего налить? — хмуро осведомляется бармен. — Пива или водки?
— И побольше, — хихикает обутая. — Говорю же, надо стресс снять.
— С голой жопой по улице ходить не надо, — цедит бармен. — Тогда и стресса не будет.
— Ох, — подозрительно сверлит его глазами девица, — а чего это ты чурок защищаешь? Сам чурка?
— Я русский, да у меня такая же ссыкля растет. Если тебя, дуру голую, русский трахнет, легче будет?
Ответить девица не успевает, потому что сильным хлопком харкает входная дверь, и мелкий пузатый кавказец с порога радостно и гортанно орет:
— Вот они, нашел! Куда убежали? Зачем? — Он тут же оказывается возле девиц и одаривает их широкой золотозубой улыбкой. — За такси платить надо, так? Договаривались. Пошли! — Он грубо тянет к себе разутую блондинку.
— Отстань! — верещит девчонка и замахивается на золотозубого сапогом.
— А расчет? — Кавказец легко поднимает ее на руки.
— Рим, — прищуривается мгновенно напрягшийся Костыль, — видишь, что творят!
— Ньютон, пошли! — вскакивает Рим.
Ваня, с любопытством следивший за развитием ситуации, перехватывает на себе ожидающий и требовательный взгляд Костыля и вдруг мгновенно соображает, что надо делать.
— Я сам! — весело бросает он.
Танцующей легкой походкой, как учил тренер, скользит меж столиками, оказывается за спиной черного, все еще держащего на руках брыкающуюся девицу, примеривается и одним точным движением хлопает золотозубого по оттопыренным ушам.
Кавказец охает, разжимает руки и медленно оседает на пол.
— Козел! — орет уроненная на пол девица. — Сволочь!
Ваня секунду наблюдает за раскачивающимся, словно в трансе, коротышкой, чуть сгибает ноги в коленях, дергает пузана за куртку, приподнимая над полом, легко, как на тренировке, перехватывает его под вывалившийся из брюк жирный живот.
— Дверь открой, — бросает через плечо офонаревшему Риму и, примерившись, выбрасывает кавказца на улицу, будто грязный куль с барахлом. Разворачивается на ступеньках к застывшей публике: — Руки где можно помыть?
Потом, закрывшись в узком сортире, он долго тер ладони мылом и все никак не мог сообразить, как же он сотворил такое. Как не испугался? И он ли это? Одно дело — тренировки и совсем другое — обездвижить живого человека и потом, как мешок с дерьмом, на улицу… Что на него так подействовало? Стальной взгляд Костыля или желание покрасоваться перед девчонками? А может, стихи? Как там было? Мы за русский порядок? Вот именно! Он, Ваня, как богатырь, вышел против басурмана на правый бой. Илья Муромец. За кого он там воевал? За Василису Прекрасную, вроде?