Скитальцы
Шрифт:
Сквозь щели в пологе пробился мутный серый свет. Заскрежетали, открываясь, городские ворота. Горестно заржала пегая лошадка.
— Лошади замёрзли, — тихо сказал Муха. — Надо… ехать…
— Эй, — крикнули снаружи, и по борту повозки властно застучал металл.
Все вздрогнули и переглянулись. Я в изнеможении закрыла глаза — я сумасшедшая… Мне мерещится…
Перед повозкой стоял Луар Солль; шпага воинственно оттопыривала край его плаща:
— Эй… Танталь у вас?
Они расступились — хмурый Бариан, злой Флобастер, нахохленный Муха;
— Пошли, — сказал он, без удивления разглядывая моё синюшное от холода лицо.
Наверное, следовало спросить куда, но я не спросила. Мне казалось, что я заснула наконец и вижу сон…
А во сне мне было всё равно, куда именно с ним идти.
Вот уже много дней он жил, отчуждённо наблюдая со стороны за своими собственными поступками и мыслями. Эту отстранённость не смогло переломить даже странное беспокойство, родившееся на могиле отца; сейчас он холодно наблюдал за юношей, идущим улицами города рядом со смятенной черноволосой девушкой.
Вот камни, говорил он себе, не отрывая взгляда от обледеневшей мостовой. Город, камни и лёд. Сейчас повернуть направо, гостиница «Медные врата»…
Девушка что-то говорила; это Танталь, подумал Луар. Она зачем-то нужна ему — в гостинице он припомнит, зачем. У девушки были блестящие глаза и кольца волос на висках — но Луар никак не мог понять, красива его спутница или нет.
Ветер покачивал закреплённые над дверью декоративные медные створки. «Врата» считались приличной гостиницей; некоторое время Луар с интересом изучал склонённую макушку ливрейного лакея. Нет, не надо горничной… Никого не надо. Завтрак? Потом.
Лакей снова поклонился — напомаженная деревянная кукла. Луару сделалось смешно; вернее, это отстранённому наблюдателю стало смешно, юный же господин Луар с неподвижным как лёд лицом проследовал в занимаемые им комнаты.
Винтовая лестница. Дыхание Танталь за спиной.
Наблюдатель смотрел, как шевелятся её губы. Она возилась с камином, улыбалась и чихала; она снова что-то говорила — Луар стянул с себя плащ, куртку, перевязь со шпагой, подошёл и сел перед камином, прямо на дощатый пол.
Раздвоенность продолжалась — но наблюдатель перестал быть бесстрастным, он топтался в Луаровой душе, не находя себе места; к свету серого дня примешался тёплый свет пламени. Танталь смеялась и протягивала к огню белые маленькие руки; Луар отстранённо подумал, что её пальцы, похоже, никогда не знали тяжёлого труда. И драгоценных перстней не знали тоже…
Она перестала улыбаться. Девушка сидела на полу, подобрав под себя босые ноги. Её промокшие башмаки стояли под каминной решёткой, над ними клубился пар.
Он вспомнил давнее далёкое утро, длинное озеро в замшевых зелёных берегах, и над спокойной водой — пар, душистый летний пар, скоро взойдёт солнце…
Она смотрела на него без улыбки.
Луар потянулся
В камине с треском лопнула деревянная плашка.
Он вдруг перестал видеть Танталь — потому, оказывается, что она подалась вперёд и прижалась к нему, спрятав лицо.
Давным-давно была повозка, ветер в холщовых стенках и едва ощутимый запах дыма — свечку задули, Луар запомнил острый, щекочущий ноздри запах. Тогда, в повозке, девушка была смелее; теперь отваги её едва хватало на робкое, просительное прикосновение.
Она пахла дымом.
Наблюдатель, удивлённый, успел заметить, как перед глазами Луара расплылась тёплым пятном жёлтая пасть камина; потом наблюдателя не стало, потому что бесстрастие его потонуло в потоке неожиданных, как пожар, ощущений.
Ему казалось, что он видит, как чёрный фитилёк погасшей свечки тянет за собой седую нитку дыма, что далёкий хор тянет в сто голосов одну длинную высокую ноту, что всё его тело — шнурок, стягивающий узкое платье Танталь, что его мучительно тянет неведомая сила, и сейчас разорвёт пополам…
Запрыгала по полу отскочившая пуговица.
В стороне от дороги, за поворотом реки, когда-то стояла мельница. Матери по традиции не велели ребятишкам ходить сюда — почему, никто не помнил, да и не допытывался. Полусгнившие сваи сами по себе опасны, здесь так легко покалечиться или утонуть…
Под лучами неистового солнца лёд у берегов чуть подтаял. Прохожий выбрал камень посуше и сел, устало вытянув ноги.
Он помнил времена, когда здесь весело вертелось мельничное колесо, суетились выбеленные мукой работники и сурово распоряжался хозяин. Осознав на мгновение свою немыслимую древность, прохожий криво усмехнулся.
На ладони его лежала золотая пластинка с бурым ржавым пятном.
Он не просто стар. По человеческим меркам он немыслимо стар, и, собственно говоря, всё это уже не должно его волновать. Ржавчина на золотом медальоне как знак грядущей катастрофы — всё это уже было, он устал, ему неохота повторять всё сначала.
На сером льду сидела стая угольно-чёрных ворон. Прежде он не заметил бы её; сейчас он удивился, ощутив относительно птичек некое побуждение. Желание действовать.
Он сосредоточился; побуждение было — поднять камень и запустить в самую гущу, чтобы вороны взмыли вверх, хрипло ругаясь, кружась и хлопая крыльями, сбрасывая помёт…
Амулет Прорицателя у него на ладони. Не бросать же в ворон немыслимо ценной вещью, дающей могущество?
Правда, могущество Амулета предназначено вовсе не ему, прохожему с большой дороги. Амулет ищет своего Прорицателя — ох, как затянулись поиски, вот уже семь десятилетий… У Амулета времени в достатке. Амулет может выжидать веками, он всё равно переживёт всех своих владельцев… И его, временного хранителя, переживёт тоже.