Скитальцы
Шрифт:
И я ужаснулась, осознав, как далеко пребывала все эти несколько дней. Так долго. Почти неделю без спектаклей — любая рыба, извлечённая из воды, уже сдохла бы. А я вот стою, проталкиваю комок обратно в горло и ловлю в прорезях красной маски глаза Флобастера…
Никто не сказал мне ни слова — будто так и надо.
Молча забравшись в свою повозку, я переоделась, напялив накладной бюст, и вовсю нарумянила щёки. Флобастер, следивший за мной глазами на затылке, дал Мухе знак — тот объявил «Фарс о рогатом муже».
У меня стало легче
Пристанищем труппе служил теперь «Соломенный щит». Пересчитав заработанные деньги, Флобастер довольно крякнул.
Я долго колебалась — нужно было подойти к нему и сообщить, что я снова ухожу, что меня не будет до утра, и то же завтра, и послезавтра… Уходить легко под горячую руку, в ссоре; сейчас же, когда всё вроде бы уладилось, когда все доброжелательны и великодушны, подобный шаг следует десять раз просчитать. Может быть, сегодня и вовсе не стоит уходить…
Разумная мысль, вот только я не могла подарить судьбе ни ночи. Ни часа. Ни секунды. Он уедет — а ведь он твёрдо решил уехать! — и тогда у меня останется сколько угодно времени, чтобы плакать и вспоминать…
Мои колебания разрешились легко и просто. Флобастер подошёл ко мне первый и позвал поужинать в соседнем трактире.
Внутри меня сделалось холодно — слишком не вязался этот ужин со всей историей наших отношений. Я предпочла бы, чтобы он походя крутанул меня за ухо и пригрозил кнутом; однако делать было нечего, и я покорно кивнула.
Вечерело; размокшая за день мостовая подёрнулась коркой опасного ледка, и я не посмела отвергнуть предложенную руку. Локоть Флобастера в плотном рукаве казался вдвое мощнее Луарового; счастливо избежав падения, мы добрались до ближайшего пристойного кабачка и в молчании уселись за свободный столик.
Нижняя губа Флобастера топорщилась, как крахмальная бельевая складка — это означало, что он решителен и внутренне собран. Я попыталась припомнить, когда в последний раз мы сидели с ним вот так, нос к носу, — и не припомнила.
Служанка принесла горячее мясо в горшочках и баклажку кислого вина; Флобастер кивнул мне и с урчаньем принялся за трапезу. Мне на секунду захотелось поверить, что вот мы поедим, вытрем губы и так же молча вернёмся обратно; конечно, это была глупая мысль. Флобастер никогда не отступает перед задуманным — а сегодня он задумал нечто большее, нежели просто сожрать свою порцию в моём почтительном присутствии.
И, конечно, я не ошиблась.
Он обождал, пока я закончу обгладывать доставшееся мне рёбрышко (дело делом, а есть мне хотелось ужасно). Помолчал ещё, хлебнул вина. Сморщился. Я терпеливо молчала.
Наконец, он сдвинул брови и ещё дальше выпятил нижнюю губу:
— Ты… Ведь не дура, Танталь.
Я молча согласилась.
Начало не понравилось ему самому. Он снова поморщился, как от кислого:
— Поэтому… я удивился. Что
Я поперхнулась вином.
Своей огромной пятернёй он поймал мою беззащитную руку и крепко прижал к столу:
— Ты ведь не дура… была до сих пор. Ты ведь тогда, помнишь, клялась мне по малолетству, что и замуж не выйдешь, и ерунды всякой не будет… Ну я, положим, уже тогда понимал, что клятвы забудутся, как время придёт… Ладно, Танталь. Можешь не верить, но я бы тебя с чистой душой отпустил бы… Если б видел, что… понимаешь. Что это по-человечески… — он перевёл дух. Наклонился ближе, прожигая меня маленькими пристальными глазами:
— Вот только то, что сейчас… Дурь это, Танталь. Глупость. Угар… Не путайся с ним. Не знаю, почему — но только ничего, кроме горя… этот парень… ты нужна мне в труппе!! — он вдруг разъярился, может быть, от того, что не находил подходящих слов. Выпустил мою руку; сурово вперился исподлобья: — Ты нужна…
Залпом осушил свой стакан. С грохотом поставил его на стол. Отвернулся.
Я молча смотрела, как сползают по стенкам опустевшего стакана одинокие кислые капельки.
С Флобастером трудно. У него собачий нюх. Вот только объяснить ничего мне, наверное, не удастся; почуял-то он мгновенно, но вот понимает по-своему.
— А я буду в труппе, — сказала я без выражения. — Не собираюсь… Никуда…
Он снова подался вперёд:
— Послушай… Будешь-не будешь… Без тебя не пропадём. Ты — пропадёшь.
Я не выдержала и фыркнула. Не то чтобы презрительно — но он тут же налился кровью:
— Соплячка… Ты… Да помнишь…
Он собирался меня попрекнуть. Хотел напомнить, из какой дыры меня вытащил и что впоследствии для меня сделал. Я всем ему обязана, и это правда, тут не поспоришь, тут нечего возразить. Он хотел пристыдить меня, ткнуть носом, размазать по столу — но осёкся. Замолчал; налил себе ещё вина и снова залпом выпил.
Уж лучше бы он стыдил и попрекал. Это его благородство лишило меня сил сопротивляться.
— Я люблю его, — пропищала я чуть слышно.
Он возвёл глаза к небу, вернее, к потолку. Для него «любовь» была всего лишь сюжетом трагедии… да и фарса тоже. И я его понимала, потому что всю сознательную жизнь преспокойно прожила с таким же точно убеждением.
— Ты же не дура, — сказал он на этот раз почти нежно.
— Я люблю его, — повторила я упрямо.
В глубине его глаз вспыхнули белые злые огонёчки.
А ведь он ревнует, подумала я с удивлением. Он предъявляет на меня права — тот, кто всегда был для меня единственным мужчиной, облачённым властью. Он не злоупотреблял ею — но он ею обладал, он и мною обладал — хозяин… Он же отец. Он же и любовник. Есть-таки основания для ревности.
Он понял ход моих мыслей. Беззвучно ругнулся; отвернулся к стене:
— Ты… Зря. Я хочу, как лучше.
— И что мне делать? — спросила я устало.
— Не-делать, — он вздохнул. — Не ходи к нему. Хватит.