Скитания
Шрифт:
– Пешком? Я принимаю ваше предложение с одной поправкой.
– Что это значит?
– Я пойду один. Дойду я гораздо быстрее, чем вдвоем с вами, договорюсь с книгопродавцами, что-нибудь у них выпрошу и вернусь сюда.
После недолгого спора Бруно согласился, что план Ченчо более практичен.
– Смотри только, не попадись разбойникам, – предостерег Бруно молодого магистра.
Ченчо расхохотался:
– Уж
– Прежде всего обратись к Жаку Обри, – напутствовал Ченчо профессор.
– Конечно, маэстро, я же знаю, что это ваш старый друг.
Ченчо ушел. На повороте улицы он обернулся и помахал рукой другу. Джордано долго еще стоял на дороге.
Бруно старался занять свое время, которое текло невыносимо медленно. Он читал и правил рукописи, пытался писать новое, но мысли неотвязно неслись к Ченчо. Где-то теперь шагает его милый спутник, его единственный друг, которого за долгие годы скитаний Джордано полюбил, как родного сына?
«Ченчо силен, отважен, находчив, – говорил про себя Бруно, – и все же одинокому путнику грозит много опасностей на дорогах Германии… как, впрочем, и всякой другой страны», – ради справедливости добавил Джордано, вспомнив, как он с Алессо путешествовал во Флоренцию.
Через два дня после ухода Ченчо пришлось отдать за обед последнюю монету и просить хозяина повременить несколько дней с получением платы за ночлег и пищу. Рослый широколицый Ганс Хюблер отверг просьбу постояльца.
– Я не верю чужестранцам, – заявил он. – В прошлом году один француз жил у меня в кредит целую неделю, а потом удрал, не заплатив ни пфеннига, да еще стащил у меня с чердака окорок!
Бруно, улыбаясь, заверил хозяина, что не собирается воровать у него окорока, и Хюблер ушел, ворча.
Отношение к несостоятельному жильцу резко ухудшилось. Слуги подавали ему в последнюю очередь и самые плохие, остывшие кушанья. Они издевались над чужестранцем, который живет за счет честного немецкого бюргера, и еще неизвестно, заплатит или нет.
Бруно, все такой же стройный, не согнувшийся с годами, выслушивал насмешки в гордом молчании и только ниже опускал голову над столом.
Наконец терпение Хюблера кончилось. Войдя в комнату постояльца, он грубо сказал:
– Послушай ты, чужестранец! Если завтра к вечеру не заплатишь мне долг, тебя посадят в долговую тюрьму, я уже договорился со старостой!
– Напрасно
– Ха, бумажный хлам! – Трактирщик окинул презрительным взглядом рукописи, разложенные на столе. – Кому это нужно?!
На седьмой день после ухода Ченчо Джордано не получил ни завтрака, ни обеда.
– Тебя досыта накормят в тюрьме, куда ты пойдешь вечером! – издевался Хюблер.
Близился час ареста, когда в трактир ворвался Ченчо, веселый, оживленный.
– Сто дукатов, маэстро, сто дукатов! – вскричал он, размахивая кошельком. – Я иду нанимать подводу, а вы укладывайте вещи!
Ганс Хюблер подошел с извинениями, низко кланялся. Бруно отвернулся от него.
В тот же вечер изгнанники покинули Блюменталь в тряской телеге, запряженной неуклюжей деревенской лошаденкой.
Глава третья
На родину!
Странствуя по Германии, Бруно, точно под действием какой-то магнетической силы, спускался к югу, поближе к родимой стороне. Он читал лекции в Виттенберге, печатал книги во Франкфурте-на-Майне, преподавал в Хельмштедте, – а сердце тянулось к Италии…
Жгучая тоска по родине, по дорогой сердцу Кампанье и грандиозному видению Везувия, заставляла его писать:
«Нола, милая Нола! Твои мирты и виноградники, теплый запах козьего молока и пахучих трав твоих лугов, когда вернусь я к вам?..»
И в 1592 году Джордано принял приглашение венецианского патриция Джованни Мочениго стать его наставником, развить память, научить хотя бы основам наук, которые знал великий энциклопедист.
Не хорошее жалованье, не богатая комната во дворце Мочениго, не обильный стол привлекли Бруно в Венецию. Нет, он снова хотел проплыть по ее каналам, пройти по мраморным площадям, посетить типографию, где в дни его молодости печаталась первая и потому самая дорогая сердцу книга «Знамения времени».
Воздух родины! Что может быть слаще для изгнанника, который не дышал им почти полтора десятка лет. Но этот воздух оказался отравленным.
17 февраля 1600 года Джордано Бруно взошел на костер – и в бессмертие.