Сколько длятся полвека?
Шрифт:
Держался он скованно, чуть что, краснел. Когда в блиндаж спустился дивизионный инженер и Сверчевский мгновенно перевел разговор на бутылки с горючей смесью, вовсе растерялся.
— Не скромничайте, капитан, вы абсолютно правы: бутылка с горючей жидкостью надежнее связки гранат.
Инженер вышел, и Сверчевский хмуро поинтересовался:
— Сколько я вам поставил на экзамене?
— Отлично.
— Завысил. Слабо усвоено главное правило: ваша работа не терпит гласности…
Два с половиной месяца — в жару и при ночной прохладе, под дождем и под
Пристреляно каждое дерево, каждый бугорок, любовно составлены таблицы огня.
Рождалась объединявшая всех уверенность: здесь немцам не пройти, не поить коней из Днепра. Где–то у кого–то возможны неудачи. Но не в двести сорок восьмой.
В последних числах сентября за Сверчевским прилетел «У-2». В Вязьме собирали командиров дивизий Резервного фронта; со дня на день ожидается новое наступление противника, надо отработать по картам вопросы взаимодействия и обеспечения стыков.
Под вечер Сверчевский шел по аэродрому — предстояло тем же «кукурузником» вернуться в дивизию.
Услышав у темневшего рядом «Дугласа» польскую речь, оторопело замер.
Несколько человек в гражданском, в странных полупальто негромко разговаривали между собой. Слов он не разобрал, но это были польские, голову на отсечение, слова.
К Сверчевскому вплотную приблизился командир — два ряда золоченых пуговиц, «шпалы» в петлицах, малиновый околыш фуражки.
— Проходите, проходите.
— Когда говорят со старшим по званию, просят разрешения обратиться.
— Виноват, товарищ генерал. Однако настоятельно прошу: пройдите отсюда.
«Кукурузник» летел, прижимаясь к темнеющим внизу деревьям. Сверчевский коченел в своем кожаном реглане.
Кто эти люди, кто они, говорившие на прифронтовом вяземском аэродроме по–польски?
Он отогнал назойливую, но ненужную мысль. Слишком много нужных. Рожденных сегодняшним совещанием.
1 октября неожиданным приказом дивизия отводилась на станцию Новодугинскую для погрузки в эшелоны. Дивизия совершала марш–бросок на восток. С запада, нагоняя ее, нарастала канонада.
Разворачивалось новое немецкое наступление на Москву.
Подошедший первым к Новодугинской батальон занимал теплушки, когда последовал приказ: немедленно вернуться на прежние позиции, не допустить форсирования Днепра противником.
Однако позициями уже завладели немцы. Мост у Холм-Жирковского прогибался под танками с белыми крестами на бортах.
Всевозможные варианты боя предусмотрел Сверчевский. Кроме такого [63].
Но и противник не мог взять в толк, почему пустуют окопы и огневые позиции. Не таится ли тут подвох? Вместо того чтобы развивать успех, немцы принялись приспосабливать захваченные окопы для отражения атаки с востока.
И хотя Сверчевский был сбит с панталыку, видел, что дивизию обстреливают из ею же отрытых окопов, он догадывался о недоумении гитлеровских офицеров и, пользуясь им, контратаковал с ходу,
Это была его первая и последняя боевая удача в сорок первом году. Удача — вопреки потерянным позициям, времени.
На дивизию навалилась вражеская авиация, из–за Днепра ударили тяжелые орудия. Батальоны залегли в открытом поле. Посланная к соседям разведка вернулась ни с чем. Фланги у дивизии оставались открытыми. Стрельба доносилась с севера и юга.
Ночью багряно пылало со всех четырех сторон горизонта. Поползло, зловеще жужжа, опасное словцо сорок первого года — окружение.
На рассвете Сверчевский вызвал командиров, собрал политотдельцев и сказал бесстрастно, почти занудливо, как начинал лекцию, когда бывал не в настроении:
— Бой в окружении является закономерной разновидностью боевых операций. Поскольку некоторые товарищи это забыли, позволю себе напомнить…
Кончил, правда, менее академично:
— Того, кто поддастся панике и проявит нераспорядительность, ждет расстрел.
Когда «кукурузник» со Сверчевским, развернувшись над Вязьмой, взял курс на запад, командир в фуражке с малиновым околышем приблизился к гражданским, беседовавшим по–польски.
— Ваш черед, товарищи. Надевайте парашюты.
Он проверил, насколько хорошо у каждого подогнан парашют, подтянул ремни, напомнил: сигнал к выброске над южной окраиной Варшавы — прерывистые гудки; не следует спешить, дергая вытяжное кольцо. Каждому пожал руку.
— Счастливо…
Несчастье постигло их еще на аэродроме.
Беря разбег, «Дуглас» колесом попал в воронку от бомбы (у «кукурузника» взлетная полоса короче), и хвост отвалился. Сидевший в хвостовой части парашютист погиб.
Это была первая группа польских коммунистов в Москве, предназначенная для заброски в Польшу.
Место погибшего занял его товарищ, подготовленный и проинструктированный в течение нескольких дней.
Очень скоро группа вылетела с Внуковского аэродрома.
К концу 1941 года в Варшаве находились видные партийные работники Марцелий Новотко, Павел Финдер и другие. Благополучно приземлилась также радистка Мария Руткевич. Однако рация при выброске была потеряна. Вскоре прилетел новый радист — Метек Хейман — с аппаратурой. С этого же самолета прыгали Малгожата Форнальская и Янек Красицкий.
Коммунистическое подполье в Варшаве, разветвляясь, находя и объединяя нелегальные группы, устанавливало связь с Москвой.
IV
Самое скверное время — утро. Проснуться окоченевшим в стогу сена, увидеть на траве рассветный иней, убедиться, что людей поубавилось.
Осенние ночи долги. От вечерних сумерек до утренних многое менялось. И не к лучшему.
Днем обычно держались все вместе, верили: надежнее. Ночные сомнения разъединяли. Уходили поодиночке, по двое. Авось так легче просочиться через немецкие заставы, прошмыгнуть мимо комендатур.