Сколько стоит песня (Рассказы)

Бархоленко Алла Федоровна

А тут еще произошел нелепый случай. На очередном вызове меня не пустили в квартиру больного. Соседи, извиняясь, объяснили:

— Сектанты они, науку не признают! Марья, сама-то, прибежала к нам: дочь, говорит, в жару, совсем при смерти. А Демьян, сам-то, дверь на замок: не пущу, говорит, никаких докторов, от дьявола они!..

Мы стучались, уговаривали — за дверью молчали. После нелепости этой мне и впрямь стало тошно.

Я пошел к машине. Дверца была открыта. При неясном свете занимающейся зари Ахмат дочитывал толстое руководство по внутренним болезням. Мы поехали. Разгоралась заря — алая, безоблачная, чистая,

и по ней плыли силуэты высоких труб и заводских корпусов, темные прямоугольники домов, волнистые горные цепи. Дорога сделала петлю, и картина повторилась: горы, дома и трубы — четкий рисунок города на алом полотнище зари, грандиозная картина великого художника. И я невольно подумал, что больные и несчастливые такого города построить не могут, и обрадовался, что в этой картине, дышавшей разумной и мощной красотой, нет места моим ночным теням. Такова высшая правда — мелочи умирают в громадном. И еще я понял: мне было трудно, и город подставил мне свое плечо. Город был другом.

Мы спустились вниз, к озеру. На его матовой глади чернели сонно-неподвижные лодки рыбаков. До лодок больше километра, но я вижу полоски удочек и мгновенный серебристый блеск выдернутой из воды рыбы.

Я ищу на сиденье папиросы, но под руку попадается толстый том «Руководства по внутренним болезням». Я беру книгу. У Ахмата делается непроницаемое лицо. Кажется, он ждет очередной остроты по поводу своей необычной для шофера склонности к медицинским трудам. А я, не раз видевший в его руках толстые книги, впервые догадываюсь о его мечте.

— Ахмат, — говорю я, — почему же ты не идешь в медицинский?

Ахмат долго смотрит на озеро.

— Поймал! — удовлетворенно хвалит он далекого рыбака и только после этого отвечает на вопрос: — Сестренка у меня, Изинга. Родителей нету, умер. Изинга школу кончает. Кончит — вместе пойдем, вместе врач будем…

Ахмат открыто улыбается мне.

Озеро остается позади. Обогнув гору, по которой карабкаются старик и мальчишка с плоскими корзинами — за грибами! — мы выезжаем на центральную улицу. Она многолюдна — идут рабочие. Рабочие не умещаются на тротуарах и пестрой рекой текут по проезжей части улицы. Они расступаются перед нами и смыкаются сзади, и их так много, так радостно много, что наша машина, мчавшая нас ночью от одного несчастья к другому, кажется мне теперь не больше щепки в половодье.

СКОЛЬКО СТОИТ ПЕСНЯ

Мать металась на постели, шептала, не открывая глаз:

— Сыночек, Василек… Как же ты будешь без меня?

Василь ходил по комнате, баюкал сестренку. Сестренке всего несколько дней, у нее туманные глаза и личико древней лесной старушки из сказок матери.

— Василек, — шептала мать, — умру я… Ты не пугайся меня мертвой-то, слышишь, Василек?

— Слышу, — хрипло ответил Василь. У него вдруг пересохло в горле.

Мать медленно выпрямилась под одеялом. Руки успокоились на груди.

— Не бойся, сынок, — сказала она. И больше не говорила и не двигалась.

А сестричка все плакала на руках, плакала громко, потом тише, а потом и совсем перестала плакать. И кругом была ночь, и были гитлеровцы, а Василю было десять

лет.

Днем соседи похоронили вместе и мать, и синеглазую сестренку. Тетка Даша звала Василя к себе, но он только помотал головой. Прибегали мальчишки, товарищи и, войдя в дом, притихали, посапывали от неумения утешить. Петька Чебуков подарил биту, которая раньше очень нравилась Василю. За окнами, невдалеке, слышались выстрелы — кого-то расстреливали эсэсовцы.

Поплелись одинокие дни, длинные, как осенний дождь. Василь ложился спать засветло, потому что ложиться в темноте было страшно. И вот раз, когда на улице тихо тлели сумерки, раздался осторожный стук в окно. Василь спрыгнул с кровати, подкрался к окну, посмотрел сбоку: прижимаясь к стене дома, стоял парень в разорванной рубахе. Парень оглядывался и настойчиво, хотя и тихо, постукивал по стеклу.

— Хозяева, — вполголоса говорил парень, — откройте окошко, черти полосатые… Ей-богу, я не жулик!

— А кто же? — строго, но тоже вполголоса спросил Василь.

— Браток, — обрадовался парень, — открой окошечко, враз все объясню…

Парень легко перемахнул через подоконник, прислушался к чему-то и подмигнул Василю.

— Ну? — сдвинул брови Василь. — Ты кто?

— Я-то? А я — Степан.

— А-а… — протянул Василь. И предложил: — Картошки вареной хошь?

— Дай-ка полотенце — руку перевязать… Само собой, съедим и картошку. Только прежде вот тебе махра, пойди посыпь возле того желтого дома на углу. Чтоб в случае чего — собаки почихали малость! — И парень снова подмигнул.

Когда Василь, рассыпав махорку, где было велено, возвращался домой, в центре города ухнуло солидно и тяжело, и вслед заухало и затрещало часто и помельче, будто семечки жарили на гигантской сковородке. В небо повалил дым.

— Складики-то немецкие — тю-тю! — подмигнул ему Степан. — А теперь, друг сердешный, докладай, почему живешь один. Батя где? На фронте, так. А мать? Невеселая, брат, история… Но ты нос не вешай, понял? Давай картошку есть. Сам копал? Дело. Слушай сюда, курносый: хочешь, крестную тебе пришлю? Обыкновенная крестная, родственница тебе будет, понял? Порядочек тебе наведет, и все такое.

— А это ты — склады-то? — спросил Василь. В ответ Степан только щелкнул его по вздернутому носу.

Следующий день он просидел на чердаке. Василь сварил чугунок картошки и тоже забрался к нему. Они разговаривали и в слуховое оконце посматривали на улицу. Около полудня на дороге показались конвойные с собаками и колонна пленных. Колонна долго шла мимо дома.

— Куда это их, а? — шепотом спросил Василь.

— Тут лагерь для военнопленных, туда гонят.

И снова они смотрели на серую, пыльную колонну. Один из пленных, поравнявшись с домом, остановился на миг, ясно означилось его землистое лицо. Василь вцепился в оконце, закричал страшно:

— Па-а-пка-а!..

Пленный с серым лицом дернулся и опустил голову. Сзади его подтолкнули другие пленные, и стали видны только одинаковые серые спины. Степан держал рвущегося Василя, зажимал ему рот, уговаривал:

— Нельзя… Нельзя кричать, и бежать никуда нельзя… Молчи, Василь.

Колонна скрылась в пыли. И собаки скрылись в пыли. Василь перестал вырываться, заплакал судорожно. Степан до искр затянулся самокруткой.

— Не плакать надо, а ненавидеть, — сказал он.

В ту же ночь, он ушел.