Скоморох

Калбазов Константин Георгиевич

Все постройки были бревенчатые. Люди, расхаживающие по проходам (а считай, по улицам), одеты в совершенно непривычные одежды. Вот, казалось бы, особого разнообразия нет: кафтаны, рубахи, сарафаны, платья… Ан нет. От разнообразия и от ярких, насыщенных цветов одежд рябило в глазах. Виктор как-то слышал, что в Средние века все было мрачное и серое. Мол, краска для тканей была не в пример дорогой, а стало быть, дорого стоили и сами ткани, из которых шились одежды. Возможно, и так. Может, мужчина мог себе позволить за всю жизнь лишь один кафтан. Впрочем, так оно, по сути, и было. Вот только эта дорогая краска настолько крепко въедалась в ткань, что хранила яркий цвет не до первой стирки, а на протяжении нескольких лет.

Припомнив еще

кое-какие реалии земной жизни, Волков удивленно покачал головой. В их просвещенный двадцать первый век на рынке можно запросто провалиться в лужу чуть не по колено, и это при асфальтовом покрытии! Покупатели продираются сквозь ряды в поисках вожделенного товара, проявляя чудеса акробатической ловкости. Даже провалившись таки в лужу и хватанув обувью воду, с маниакальным упорством продолжают поход за покупками. И плевать торговцам, что люди едва не утопают, плевать и администрации рынка, которая не удосужилась нормально спланировать участок и устроить дренажную систему. Мучаются люди? А пусть мучаются, деваться-то им некуда, все одно сюда придут, так чего тогда лоб морщить и мошной трясти, устраивая все по-человечески… Здесь отношение к покупателю было совсем иным. Проходы между лавками, выстланные досками, были довольно широкими, так что особой толчеи не наблюдалось, хотя народу собралось немало. Очевидно также, что владельцы лавок отвечали за чистоту и порядок вокруг своих заведений. Имелась на рынке и просторная площадка, на которой выстроились ряды телег. Вести торг с повозок строго-настрого запрещалось: хочешь торговать – пожалуйста, бери в наем лавку и торгуй на милость. Кстати, не так дорого. Крестьянину, понятное дело, лавка ни к чему, для них были предусмотрены крытые ряды.

Если это удивило Виктора, то не произвело впечатления на остатки памяти Добролюба: уж что-что, а рыночные порядки ему были знакомы хорошо, вон и площадка для скоморохов, нечего им делать среди торговых рядов, если только в качестве зазывал пройтись. Не сказать что так уж все в Брячиславии были приучены к порядку, этот обычай как раз был в процессе становления под давлением непоколебимой воли великого князя Миролюба и под его пристальным взором. Звонград в вопросе чистых и пригожих улиц, и рынка в частности, опережал даже столицу. В стране всячески поощрялось частное предпринимательство: малый и средний бизнес, как говорили в его мире. Те, кто налаживал какое-либо производство, получали послабления в податях. А если в деле усматривался государственный интерес, то вполне можно было рассчитывать на казенные деньги в случае нехватки средств, чтобы самостоятельно поднять производство.

Одним словом, Миролюб оказался реформатором. Он решил развить экономику, а вот воевать ни с кем не стремился, в отличие от своего батюшки. Тот все соки из страны готов был выжать, жилы надорвать, но на любой косой взгляд ответить силой оружия. Правда, сколько Миролюб ни стремился к спокойной жизни, ничего-то у него не выходило. Если с другими договориться худо-бедно еще получалось, то вот Гульдия никак не хотела жить в мире. Причина этого всем давно известна. Так уж сложилось, что большой торговый тракт проходил, не задевая их земли. Через Гульдию шел северный путь, а ее правителям хотелось оседлать обе торговые артерии. Вот и бились они то с Фрязией, которую уже изрядно потеснили, но до тракта так и не добрались, то с Брячиславией – этот соперник все же считался менее серьезным, однако добиться успеха пока не получалось. Хотя поначалу гульды теснили несговорчивых брячиславичей, но потом все возвращалось на круги своя. А уж после того как поставили Обережную, гульдам и вовсе стало кисло. Но вот не сдавались они, хоть тресни.

Подворье боярина Смолина, полкового воеводы (это, считай, один в один полномочия генерал-губернатора, даже поболее того), располагалось в Вороньей слободке. Отчего такое неблагозвучное название? Так откуда взяться благозвучности, если над этим местом после последнего падения града,

пятьдесят лет назад, когда только кремль и удержался, долго кружило воронье? Бои там были самые жуткие, потому как боярские подворья располагались именно в той стороне. Находились умники, которые указывали, мол, воеводе можно бы подворье свое и в кремле устроить, благо места там в избытке и одна воеводская усадебка никак не потеснит воинский люд. Но Световид только ухмылялся в ответ и говорил, что ему вполне пригоже жить на том самом месте, где веками проживали представители их рода.

Едва рассмотрев приближающихся всадников, привратник поспешил распахнуть ворота. Негоже бояричу протискиваться в калитку, хоть сам он и утверждает обратное. Не имело значения, как именно выезжали или въезжали бояре и их домочадцы, верхом или в карете, путь их пролегал только через открытые нараспашку ворота, и никак иначе.

– Здрав будь, боярич, – задорно поприветствовал старичок, отвешивая земной поклон.

Градимир не стал чиниться и в ответ склонил голову. Вот вроде и едва кивнул, но видно, что проделал это с уважением к годам старика, который верно несет службу уже не один десяток лет.

– Поздорову ли путь прошел? – дрогнувшим голосом спросил привратник. Цепкий взгляд выхватил и непорядок в одежде, и несколько потрепанный вид, и повязку на кисти. А отсутствие двоих боевых холопов только подтверждает догадку: что-то прошло не так. – Как ты, боярич?

– Нормально все, Стоян. Вот только Белугу и Судимира тати побили.

– Царствие им небесное. Стало быть, и Буяна того… – Это, наверное, про коня, потому как Виктор точно знал: боярича сопровождали всего двое холопов.

– Под выстрел попал, бедолага, мучился, пока не добили. Отец-то дома?

– Дома, боярич. Я послал Вертка, поди уж знает.

Градимир проехал прямиком к дому и спешился возле крыльца, где у него перенял скакуна конюх. Там же подобрали узду и у Виктора, который вел второго коня в поводу. Да и мудрено это – ехать верхом, если на коня навьючена тяжелая сума да оружие. Не пристало нагружать всякой всячиной боевого коня, ну да иного под рукой не оказалось, чай, уж не рассыплется.

– Эвон, стало быть, как все обернулось, – молвил полковой воевода, пропуская сына в горницу. – Плохо, что из татей никого в живых не осталось, перемудрил тут твой скоморох.

– Какой же он мой, отец? Чай, не холоп. Он бы и не полез в это дело вовсе, да Секач, дурила, решил его жизни лишить. Об одном позабыл: загнанная в угол крыса от страха может на кота напасть и клочья пустить. Но твоя правда, Секача взять живым не помешало бы, грехов на нем много.

– Стало быть, так, сын. Чтобы с этого дня менее чем с четырьмя холопами носа за стены града не высовывал. Бойцов сам подберу и все разъясню. И попомни мои слова: если доложат, что не возжелал их слушать и все по-своему вертишь, применю всю отцовскую волю и челом великому князю ударю, так что будешь дома сидеть, как на цепи. Вот ведь каким мирным вьюношей был! Настолько тихим, что я, грешным делом, дурья моя башка, забеспокоился, сам же на службу определил, а теперь сладу нет, уж мутит от настоек успокоительных.

– Отец, ты ведь и сам полки водил, да и не получится на воеводстве сидеть, не имея опыта бранного. А ну как ворог подступит?

– У тебя того опыта уж втрое против моего, а тебе все мало. Вот видит бог, отпишу Миролюбу, ударю челом, чтобы от службы ратной тебя освободил.

– Не надо, отец.

– Да как не надо-то?! А кто дело примет?

– Есть и младшие – Горислав…

– Ты еще Храбра помяни, – вспылил отец.

Нет, все же на фоне остальных детей старшенький был куда покладистее и умнее. Те двое без бранного поля и огня в крови себя вообще не мыслили, какое там наследство – все прахом пойдет, все в огне сгорит. Кстати, самым отчаянным как раз был младший, который отличался боевитостью с самого раннего детства. Потому и Храбр – храбрый, значит.