Скорби Сатаны
Шрифт:
Ночью было ужасно холодно. Руки у меня онемели, и я попытался согреть их у керосиновой лампы, которую хозяйка разрешала мне использовать, несмотря на задержку квартирной платы. При этом я заметил на столе три письма: одно в продолговатом синем конверте, наводящем на мысль о какой-то повестке или о возвращенной рукописи, второе – с мельбурнским почтовым штемпелем, а третье – объемистое послание в квадратном конверте с красно-золотой коронкой на обороте. Я равнодушно перебрал все три письма и, выбрав то, что пришло из Австралии, помедлил несколько мгновений, прежде чем распечатать. Я знал, от кого оно было, и лениво гадал, какие в нем содержатся вести. Несколько месяцев назад я написал подробный отчет о своих растущих долгах и прочих затруднениях старому приятелю, однокурснику по университету. Решив, что Англия слишком тесна для его амбиций, он отправился в более просторный Новый Свет, рассчитывая разбогатеть
– Конечно, там отказ, – сказал я сам себе вполголоса. – Как бы добр ни был друг, стоит попросить у него взаймы, и он проявит черствость. Он выразит глубокое сожаление, будет сетовать на упадок торговли и вообще на плохие времена, выразит надежду, что я скоро «выкарабкаюсь». Знаю я все это. Так, в конце концов, стоит ли ожидать, что этот человек окажется непохож на других? У меня нет к нему никаких претензий, только несколько воспоминаний о славных деньках, совместно проведенных в Оксфорде.
Я невольно вздохнул, и взор мой на мгновение затуманился. Снова увидел я серые башни мирной Магдалины, салатного цвета деревья, бросающие тени на дорожки в милом моему сердцу старинном университетском городке, где мы – я и тот, чье письмо я сейчас держал в руке, – прогуливались вместе, счастливые и юные, воображая, что мы молодые гении, призванные возродить этот мир. Мы оба любили классику, с жадностью впитывали слова Гомера, мысли и изречения бессмертных греков и римлян, и я искренне верю, что в те дни надежд мы думали, что в нас есть нечто, свойственное только героям. Но, едва выйдя на общественную арену, мы лишились возвышенного самомнения, увидев, что являемся рядовыми работниками, не более. Рутинный труд и проза жизни отодвинули Гомера на задний план, и вскоре мы убедились, что общество куда больше интересует последний громкий скандал, чем трагедии Софокла или мудрость Платона. Что ж! Несомненно, с нашей стороны было чрезвычайно глупо мечтать о важной роли в возрождении человечества – поприще, на котором потерпели неудачу и Платон, и сам Христос. Однако и самый закоренелый циник вряд ли стал бы отрицать, что приятно оглянуться на дни юности, если это внушает мысль: «Ну хоть тогда, хоть раз в жизни у тебя были благородные порывы!»
Лампа коптила, и мне пришлось подправить ее, прежде чем сесть и прочитать письмо друга. За стеной кто-то играл на скрипке, и играл хорошо. Нежно и в то же время живо извлекал ноты смычок, и я умиротворенно слушал. От голода я совсем изнемог и находился в каком-то вялом состоянии, граничащем с оцепенением, – и пронзительная сладость музыки, взывавшая только к эмоциям и чувству прекрасного, усыпила на какое-то время жаждущее пищи животное.
– Взять хоть тебя, – бормотал я, обращаясь к невидимому музыканту. – Ты играешь на этой твоей милой скрипке, – без сомнения, за сущие гроши, которые едва поддерживают твою жизнь. Может быть, ты какой-нибудь бедолага из дешевого оркестра или уличный музыкант и живешь в этом месте по соседству с умирающим от голода «джентльменом»… Разве есть у тебя надежда на то, чтобы «войти в моду» и сразу зажить лучше или попасть в придворные музыканты? А если ты все же лелеешь такую надежду, то совершенно зря. Играй, мой друг, играй! Звуки твоей скрипки так приятны и, слушая их, кажется, что ты счастлив. Так ли это? Или может быть, ты, подобно мне, катишься к Дьяволу в пропасть?
Музыка стала тише и жалобнее, и теперь ей вторил стук градин по оконным стеклам. Порывистый ветер завывал под дверью и ревел в каминной трубе. Это был ветер холодный, как хватка смерти, и пронизывающий, как острый нож.
Я вздрогнул и, склонившись над коптящей лампой, обратился к своим австралийским новостям. Когда я разрезал конверт, на стол выпал чек на пятьдесят фунтов, который следовало обналичить в известном лондонском банке. Сердце мое дрогнуло от облегчения и благодарности.
– Ах, Джон, старина, как я мог дурно о тебе подумать?! – воскликнул я. – Нет, ты сохранил доброе сердце!
И, глубоко тронутый щедростью друга, я с жадностью прочел его письмо. Оно оказалось не очень длинным и, видимо, было написано в спешке.
Дорогой Джефф,
мне было грустно узнать, что тебе не везет в жизни. Какое же количество глупцов все еще процветает в Лондоне, если человек с твоими способностями не может занять подобающее ему место на литературном поприще и получить достойное признание! Полагаю, все дело в интригах, а деньги – единственное, что может им противостоять. Прилагаю пятьдесят фунтов, о которых
Всегда твой,
Я рассмеялся, увидев нелепую подпись, хотя глаза мои едва не застилали слезы. Боффлз – прозвище, которое дали моему другу товарищи по колледжу, и ни он, ни я не знали, откуда оно взялось. Как бы там ни было, никто, кроме преподавателей, никогда не обращался к нему по имени: Джон Каррингтон. Для всех он был просто Боффлз и остался таковым до сего дня для всех своих близких. Я сложил и спрятал письмо вместе с чеком на пятьдесят фунтов и, прогнав удивление по поводу не знающего счета деньгам «филантропа», принялся за два других письма. Теперь я с облегчением сознавал: что бы ни случилось, я могу выполнить свое обещание и завтра же рассчитаться с хозяйкой. А еще я мог заказать ужин и разжечь огонь, чтобы в комнате стало повеселее. Но прежде чем обратиться к этим земным благам, я вскрыл длинный синий конверт, напоминавший грозную повестку в суд, и, развернув лист бумаги, уставился на него в полном изумлении.
Что это?!
Буквы плясали у меня перед глазами. Озадаченный, сбитый с толку, я ловил себя на том, что вновь и вновь перечитываю строки, как будто не понимая их совершенно ясного содержания. Вскоре смысл дошел до меня и поразил мои чувства, как удар током…
Нет! Это невозможно! Фортуна никогда не выкидывала более безумного трюка! Никто и никогда еще не становился предметом такой дикой гротескной шутки! Должно быть, меня разыгрывали… а между тем… если это была и шутка, то замечательно искусная! Шутка, наделенная всей силой закона!.. Сколь бы причудливой и фантастической ни была судьба, правящая делами человеческими, новость казалась очень правдивой!
II
С трудом успокоившись, я еще раз внимательнейшим образом перечитал документ, и мое изумление только усилилось. Наверное, я сошел с ума? Нет ли у меня высокой температуры? Может ли это невероятное, это удивительное известие действительно быть правдой? Потому что… если бы это было правдой… Боже мой! Да от одной мысли об этом кружилась голова… Одна только сила воли удерживала меня от обморока, столь велики были волнение, изумление и восторг. Если бы это оказалось правдой – тогда весь мир лежал бы у моих ног! Из нищего я превратился бы в короля. Стал бы кем только пожелал бы стать! В письме – удивительном письме, украшенном вензелем известной лондонской юридической компании, – в скупых и точных выражениях объявлялось, что дальний родственник моего отца, о котором я слыхал разве что в детстве, да и то крайне редко, внезапно скончался в Южной Америке, оставив меня своим единственным наследником.
Недвижимое и движимое имущество оценивается в настоящее время более чем в пять миллионов фунтов стерлингов, и мы сочтем за честь, если Вы соблаговолите зайти к нам в любой день на этой неделе, чтобы мы могли вместе выполнить необходимые формальности. Бoльшая часть наличных денег хранится в Банке Англии, другая значительная часть размещена в ценных бумагах французского правительства. Мы предпочли бы обсудить дальнейшие детали с Вами лично, а не путем переписки. В надежде, что Вы, досточтимый сэр, свяжетесь с нами незамедлительно, остаемся вашими покорными слугами…