Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]
Шрифт:
Великие и малые, в телячьей коже и сафьяне, в парче, в шелках и бархате, во злате, в серебре! Да все по чину выстроены. Богатые, в одеждах знатных, стоят отдельно иль возлежат на ложах, будто персидские эмиры, а поскромнее господа стоят рядами на полицах; великие же, без всяческих украс, затянутые в панцири из бычьей кожи, окованные медью, по углам склонились перед роскошью вельможей, однако все имеют ноги в виде звериных лап иль вычурных узоров. А свитки же напротив: тучнее телом, так в кафтанах с позолотой
По всем рядам, у изголовья книг, подсвечники литые в корытцах медных, чтобы воск не капал, и всюду свечи весом в фунт и более: где лишь огарки, где вполовину иль новые. Стефан затеплил несколько свечей среди палат и кликнул Аввакума.
– Что спорит да ратиться, где суть истина? Здесь поищи, средь книг сиих… Я вечером приду.
А протопоп ошеломленный дар речи потерял и слух утратил. Когда ж в себя пришел, то был в палатах сих один, как перст, не ведал ни который час, ни как отсюда выйти на белый свет.
И звуков нет! Словно в могильном склепе.
Он подступил к свечам, снял с полки книгу и, показалось, только что открыл, как скрежетнул замок, стена шатнулась, отошла, и сквозняком подуло. Глядь – Стефан выступил из мрака.
– Ну, как, Петрович, нашел ли, что искал?
– Нет, не поспел, – душа оборвалась. – Неужто вечер?
Не забранился старец, на лавку сел, оперся на клюку.
– Немудрено… Я столько лет сюда вхожу – треть жизни минуло, как час единый. Но истины доселе не сыскал…
– Я в жизнь отдал! Остался в здесь до смерти.
– Коль был бы вхож! – духовник царский усмехнулся. – Да вход тебе заказан! И жизнь, и дух свой страстный иному посвятишь…
Он не дослушал слов пророческих, а зря. Сей старец еще в ту пору ведал, что будет на Руси, что сотворится с церковью православной.
– А кто же вхож? Кроме тебя?
– Да токмо государь.
– Позволь остаться до утра! – взмолился Аввакум. – Позволь вкусить плода… А книгу Отреченную найду!
– Не обольщайся, чадо, достаточно вкусил, чтобы осмыслить Третий Рим и суть его.
– Я токмо прикоснулся!
– И этого довольно, – тут Стефан пересел к свечам, склонился к книгам. – Коварна Истина… Иван Васильев, государь, на что уж грозен был и на голову крепок, но не изведал меры и словно ядом, отравился. Татарина на трон свой посадил, сам в странствие отправился. Едва вернули на престол… А духовник его рассудок потерял и сделался блаженным… Садись-ка рядом, Аввакум Петров. Отыщем книгу и отсюда прочь… И кто бы ни спросил, хоть всуе, хоть под пыткой: в палатах сих ты не бывал…
Пожалуй, час висел на встряске, и, руки вывернув из
Давно прельщенный сатаной, он был неистов и мучил не за правду – от страсти и охоты унизить, растоптать, сломать мятежный дух. Так мыслилось распопу до той поры, пока не осенило: что вопрошал Тишайший, о чем хотел услышать, все относилось к сокровенной тайне!
Неужто разговор с вдовой Скорбящей кем-то подслушан был и донесен?!
Он уж не чуял боли, печалился, тревожился, но на своем стоял:
– Со Стефаном молился, боярина не знаю. Что есть Приданое – ни сном, ни духом. Боярыню лишь исповедал, поелику отец духовный, и денег попросил. А что она сказала, в чем каялась, винилась – суть тайна, кою ни ты, государь, ни ты, Иоаким, спросить не вправе.
Огнем не жгли пока, да и железо в горне остыло, взялось окалиной. Будь сей доносчик под руками, в тот час бы привели и спрос устроили суровый, да, видно, нет его иль веры ему мало. А может, время не пришло и приведут еще, повесят рядом…
– Поведай мне, к чему вдову склонял? – спросил вдруг государь и к дыбе подошел. – К какому непотребству толкал Скорбящую и чем прельщал?
Чтоб вызвать боль сильней, распоп встряхнулся и обвис. Слез не было, однако же заплакал.
– Я грешен, государь… Гореть в огне!.. Склонял… Когда вошел к вдове, застал… в чем мати родила. Растелешилась и спала, а меня бес попутал, не испытал стыда и сраму не позрел… Не я – сам сатана склонял к греху, устами завладев и мыслью… О, горе мне! Не искупить греха!
– А что ж руки не жег? Мне помнится, сам говорил, как от сего греха спасался, когда прельщен был блудницей во храме.
– Ослаб я, государь! И сказано не зря: седины в бороду, а бес в ребро…
– Умом не верю, но душой согласен. Красна боярыня, тут слова нет. Иной раз сам позрю и в мыслях грех творю… – признался государь дрожащим голоском и сделал знак князьям. – Как рассудить? Апостол чистой веры – и мерзкий, плотский грех… Воистину, беда! Мне Стефан сказывал, сие случается, бывает, мелкий бес святых мужей ввергает в блуд.
Князья спустили на пол, и Аввакум не удержался на ногах, пал вниз лицом да так и замер. Каменные плиты пола качались и неслись в пространстве смрадном. А государь вдруг всех прогнал из пыточной, сел рядом, веревку развязал и тяжко так вздохнул.
– Ведь Стефан и тебе отцом духовным был?
– До самой смерти вел, – распоп чуть приподнялся. – И душу выкормил…
– Знать, братья мы с тобой, коли один отец.
– По-братски все у нас… Духовное родство – пытать на дыбе.
Но государь не внял ни слову, ни насмешке, заговорил, как будто сам себе: