Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]
Шрифт:
– Вот еже в ты в боровской яме эдак попросила! Пришла в одеждах черных, я и подумал, верно, просишь слова на постриг… Добро, позволю, так и быть. А ну-ка, отвернись.
Сам в угол отошел, подрясник снял, нательную рубаху и с тела исхудавшего – вериги, суть власяницу.
– Се свадебный наряд. Возьми, прекрасней не бывает, как любый муж. Не токмо ночью, но и днем тебя пощекотит и приласкает. Будь лишь ему верна!
– Спаси Христос, отец духовный, – она взяла вериги, прикинула к себе. – Наряд сей белый в пору. Раз жаловал со
– А денег на дорогу дай. И на прокорм семьи. В Мезени Марковна и чада, зело уж бедствуют и голодают.
Скорбящая ларец достала и позвенела златом.
– Добро, за щедрый дар воздам… Возьми, тут три рубля с полтиной.
Уж руку протянув, духовник отшатнулся.
– Три с полтиной? Да что ты, матушка? Смеешься?
– Дать боле не могу.
– Хотя в удвой! Почто же так скупа?
– Сын у меня растет. И так именье размотала…
– Побойся Бога! Да что мне три рубля?
– Не три, а три с полтиной.
– Все одно, не деньги! Прознав о ссылке в Пустозерск, мне Федор Ртищев сотню сунул. Серебром! Твой сродник! И Евдокия, сестра твоя, мне перстень подала и нитку жемчуга, рублей, пожалуй, в сорок. А ты мне – три с полтиной? Добавь уж, матушка, чтоб пред роднёю не ударить в грязь.
Боярыня вздохнула и вынула монету.
– Вот еще полтина… Индо, ступай.
Духовник не сдержался и на колена встал.
– Ах, благодетельница наша! Боярыня! Не дай пропасть! Я же распоп опальный, дохода нет совсем, а дети ясти просят. Ты на златых каретах ездишь и так скупишься! Вон слуг-то разрядила в кафтаны царские, мне ж на рубаху пожалела. Так смилуйся, подай!
– Господь подаст. Возьми сколько даю.
– Ты охладела сердцем… Щедра ж была к просящим! И нищим боле подавала.
– Се верно, нищим подавала. Да и сейчас не обнесу.
– Не откажи! Мне весть была! Анастасия, жена моя, на Троицу сыночком разродилась. Шестым дитем! Подай! Подай, боярыня!
– Шестым дитем? Сыночком?.. А се добро! Быть по сему. На рубль, на сыночка. Возьми. Счастливый путь!
Духовник на ноги поднялся и звякнул серебром.
– Спаси Христос, боярыня… За веру жертва могла быть и поболе. Но и на том спаси Христос.
– За веру, отче, я серебром не жертвую.
– Ну, да прощай, – и глазом не моргнув, он поклонился в пояс. – Не поминай уж лихом. Нужда, боярыня, нужда!
Она же дверь за ним закрыла и не сдержала слез.
– Шестым… Сыночком… Да я готова нищей стать! Безродной, черной крестьянкой! Готова в ссылку и опалу до часу смертного – лишь бы избавиться от вдовства! Да я в тебя озолотила, позволь ты стать женою мужней! Дитя родить…
Под утро прискакал боярин – сам конный, подводная лошадь с седлом персидским, для княжон. У коновязи спешился, к воротам подошел. Повсюду, насколько глаз хватал, лежали нищие, кто на сырой земле, кто на подстилке – весь Разгуляй сопел
– Изыди, сатана! Вон, вон! Не то убогих подниму!
Князь встал пред ним и усмехнулся.
– Ты жив еще?
Тот будто бы признал, крест опустил и вдруг беззубо шамкнул:
– Покуда жив…
– А что невесел?
– Да скоро смерть моя… Все ходит, ходит за спиной. И эдак, эдак, – под коленки…
– Скажи мне, обреченный… Скорбящая вдова, боярыня… что с ней? Жива ль, здорова?
– Э-э, нет, ступай отседова, ступай! – и князя оттолкнул. – Не велено пущать! Ишь, что ему! Жива ль здорова! Что за нужда?
– Да погоди, верижник… Не велено? Но кем? Ужели снова Аввакум?..
– Поди, поди! Ты сатана! Ведь я признал тебя, треклятый!
Князь осенил себя крестом.
– Позри, я православный!
– А ты прикинешься – недорого возьмешь! Сгинь, сгинь, нечистый!
– Довольно, не юродствуй! – боярин за вериги взял и над землей приподнял. – Кто не пускать велел?
– В сей час же отпусти! – и словно уж, скрутился. – Эй, братия, вставай! Разбойник се и вор! Боярыню пришел пограбить! Ратуй, народ честной!
И в тот же миг весь Разгуляй содрогнулся, зашевелился, и сотни рук, чудовищу подобно, сплелись и потянулись к горлу. Князь ужаснулся весело.
– Сколь мерзости вокруг! – верижника поставил и кнут достал. – Ужо я проучу!
Пожалуй, четверть часа свистела плеть, но под нею всякий раз оказывалось пусто! Толпа убогих, слившись в едину плоть, смолою черною текла и извивалась, и тот час расступалась – плетеный кнут сек землю! И был лишь смех в ответ, оскал беззубый да ругань лютая!
– Должно, устал! – над ухом хохотнул верижник. – Народ сей – обух! Что против плеть? Убогие сказали – не пускать, и ведь не пустят!
– Твоя взяла! – боярин кнут заткнул. – Ты будто голова средь них, – к тебе и обращаюсь. Пусти! Одним бы токмо оком глянуть! Молю тебя! Ты не всегда верижник был, а был когда-то молод и ведал страсть любви. Коль ведал, то пусти! Смерть ходит за тобой, но и за мною тоже. Ежечасно я чувствую, как дышит мне в затылок… Увидеть надобно боярыню!.. А после умереть. Услышь меня, старик! Мне завтра должно к царю идти, со словом… Один лишь день в запасе!!
Верижник сделал знак и усмирил толпу.
– Пустить тебя?.. А что ты дашь? Ведь даром-то и чирей не садится… Сам Бог велел чертям и бесам не спускать.
– Я православный суть! Се крест тебе! – и распустив рубаху, нательник показал.
– Теперь я верю, – рукою потянулся. – Да что там, на гайтане?
– Вещица заказная, суть, оберег от смерти.
– Пожертвуй мне! Тогда впущу.
– Да полно, дед! На что тебе?.. Вот перстень с изумрудом. На-ка, возьми!
– Не-ет, перстень мне не нужен. Грош цена. Дай мне вещицу! Дай ладанку свою! Ей-ей, впущу. А то убогих кликну! Эй!..