Скованный ночью
Шрифт:
Повышение интеллекта было вполне достижимо. Мы знали, что некоторые уивернские разработки предусматривали такое и позволяли получить обнадеживающие результаты. Доказательством был ум Орсона.
— Как поживает Тоби? — спросил я.
За моей спиной раздался негромкий, но ощутимый скрип выдвигающегося ящика. Ящика с ножами.
Встав между Бобби и Мануэлем, я хотел всего лишь предотвратить столкновение, а не прикрыть Бобби и дать ему возможность вооружиться. Мне хотелось сказать другу, чтобы он остыл, но я не знал, как это сделать, не насторожив Мануэля.
Кроме того,
Видимо, мой вопрос заглушил скрип ящика; Мануэль не подал виду, что слышал его.
Отчаянная гордость не смягчила его гнева. Трогательное слилось с устрашающим.
— Он читает. Лучше. Быстрее. Более осмысленно. Делает успехи в математике. А что в этом плохого? Разве это преступление?
Я покачал головой.
Хотя многие люди смеются над внешностью Тоби или дразнят его, он не лишен привлекательности. Толстая шея, сутулые плечи, короткие руки и плотные ноги делают его похожим на доброго гнома из сказок, которыми я зачитывался в детстве. Нависший покатый лоб, низко посаженные уши, мягкие черты лица и складки у внутренних уголков глаз придают Тоби мечтательный вид, полностью соответствующий его кроткой и незлобивой натуре.
Несмотря на свою неполноценность, Тоби всегда доволен и счастлив. Я боюсь только одного: уивернские снадобья могут поднять интеллект мальчика до такой степени, что он начнет осознавать свою ущербность, но так и не достигнет среднего коэффициента умственного развития. Если у Тоби украдут наивность и заставят страдать, это убьет его.
Я все знаю о неудовлетворенных желаниях и бесплодной тоске по тому, что доступно другим.
Хотя трудно поверить, что генная инженерия сможет дать Тоби другую внешность, я боюсь, что такая попытка будет предпринята и он не вынесет того, что увидит в зеркале. Те, кто не видит красоты в лице больного синдромом Дауна, либо вообще слепы к красоте, либо так боятся всякого отличия, что в лучшем случае отворачиваются при встрече с таким человеком. В любом лице — даже самом неказистом или очень некрасивом — есть отсвет божественного образа, отражением которого мы являемся, и если вы посмотрите на такого человека без предубеждения, то увидите лучащуюся красоту, которая подарит вам радость. Останется ли это сияние в Тоби, если умникам из Уиверна удастся радикально изменить его внешность?
— Теперь у него есть будущее, — сказал Мануэль.
— Только никуда не отсылай его! — взмолился я.
— Я хочу, чтобы он занял высокое положение.
— Он перестанет быть твоим сыном.
— Зато в конце концов станет тем, кем должен был стать.
— Он и сейчас такой.
— Ты не знаешь, как это больно, — горько сказал Мануэль.
Он говорил о собственной боли, а не о боли Тоби. Тоби живет в согласии с миром. Или жил.
Я сказал:
— Ты всегда любил его таким, какой он есть.
Его голос дрогнул.
— Несмотря на то, какой он есть.
— Ты несправедлив к себе. Я знаю, как ты относился к нему все эти годы. Он был
— Ты ни черта не знаешь о моих чувствах, ни черта! — крикнул он и взмахнул дубинкой перед моим лицом, словно отбиваясь от дьявола-искусителя.
Грудь сжало так, словно ее придавила могильная плита. Я грустно сказал:
— Если это правда, если я не понимаю, как ты относился к Тоби, тогда я вообще не знал тебя.
— Может, и не знал, — отозвался он. — Или не можешь смириться с тем, что Тоби будет вести более нормальную жизнь, чем ты. Всем нам хочется смотреть на кого-то сверху вниз, правда, Крис?
Теперь в мое сердце вонзился шип. За гневом Мануэля скрывался такой ужас и такая боль, что я не стал отвечать на это страшное обвинение. Мы слишком долго дружили, чтобы я возненавидел Мануэля. Я испытывал лишь бесконечную жалость к нему.
Он свихнулся на надежде. В разумных количествах надежда поддерживает нас. Но когда ее слишком много, она искажает восприятие, затуманивает разум и развращает душу, как героин.
Я не верил, что все эти годы не понимал Мануэля. Просто избыток надежды заставил его забыть то, что он любил, и полюбить идеал больше, чем реальность. Именно в этом причина всех несчастий, выпавших на долю людского рода.
Кто-то спускался по лестнице. Когда Фини и другой помощник появились в холле, я выглянул в коридор. Фини прошел в гостиную, второй — в кабинет. Они включили свет и передвинули реостаты на полный накал.
— Какую вторую вещь ты хотел сказать? — спросил я Мануэля.
— Они собираются справиться с этим.
— С чем?
— С этой чумой.
— С помощью чего? — спросил Бобби. — Пузырька лизола?
— У некоторых есть к ней иммунитет.
— Но не у каждого, — вставил Бобби.
Мануэль сказал:
— Им удалось выделить антитела. — Тут в гостиной разбилось стекло. — Скоро будет создана вакцина и лекарство для заболевших.
Я подумал о пропавших детях, но не упомянул их.
— Некоторые все еще «превращаются», — сказал я.
— Теперь выяснилось, что они могут вынести только ограниченное количество изменений.
Я боролся со вновь вспыхнувшей во мне надеждой.
— Ограниченное? Насколько ограниченное?
— Есть порог… Они начинают болезненно осознавать эти изменения. Испытывать страх. Бояться самих себя. Ненавидеть себя. Эта ненависть растет… пока не происходит психологический взрыв.
— Психологический взрыв? Это еще что за чертовщина? — И тут до меня дошло. — Самоубийство?
— Хуже. Насильственное… бешеное самоуничтожение. Мы видели… достаточно таких случаев. Ты понимаешь, что это означает?
Я сказал:
— Когда они саморазрушаются, то перестают быть носителями ретровируса. Чума ограничивает сама себя.
Судя по звуку, Фрэнк Фини сломал либо столик, либо стул, стоявшие у стены столовой. Я догадался, что второй помощник сметает с полок кабинета Сашины пузырьки с витаминами и травами. Они давали нам урок. Учили уважать закон.
— Так что большинство выкарабкается, — сказал Мануэль.
«Но кто из нас попадет в меньшинство?» — подумал я.
— Животные тоже. Они самоуничтожаются.