Скрещение судеб
Шрифт:
Когда начался процесс в Доме Союзов и со страниц всех газет кричали о том, что Левин — убийца Горького, это казалось бредом! Но самым главным бредом было то, что он, Левин, сам признавался в этом бреде! Признавался, что он — убийца!..
Отец перестал ходить на работу в реставрационную мастерскую, сказался больным. Мне он запретил посещать лекции в Литературном институте, где я училась, и позвонил туда, сообщив, что я уехала хоронить бабушку, которую похоронили уже много лет тому назад. А я все недоумевала, почему они все сознаются?! Почему Левин признался в том, что он убийца?!.
И спустя сорок лет, стоя перед портретом Левина, написанного отцом
— Господи! Но почему же он не крикнул, что это все ложь! Ведь он же понимал, что ему все равно конец!..
И позади меня старческий голос его сына Георгия Львовича, с которым я познакомилась в конце семидесятых годов у Дины и который был уже намного старше своего расстрелянного отца, произнес:
— Отец очень любил свою семью, он спасал нас! Он боялся, что всех нас посадят, а внуков отправят в детдом…
И Георгий Львович рассказал мне, что они получали от отца из тюрьмы записки, их приносил некто в штатском. Записки были короткие, и многое в них было вычеркнуто тушью. Он писал, что здоров, хорошо себя чувствует, хорошо питается, условия нормальные, и в каждой записке была какая-нибудь фраза, которую мучительно пытались расшифровать в семье и понять тайный ее смысл: «Я принимаю здесь все лекарства, которые принимал и дома…» А дома он никогда никаких лекарств не принимал. Или: «Здесь отличная баня, а я так всегда любил баню…» Он за всю свою жизнь ни разу не был в бане! Все члены семьи тоже писали ему, и для него, должно быть, было главным, что их не трогают, что они все на воле…
Из зала суда Лев Григорьевич прислал записку внуку, стихи. Квитко: «Климу Ворошилову письмо я написал: «Товарищ Ворошилов, народный комиссар… В Красную армию брат мой идет…» В семье решили, что Лев Григорьевич хочет, чтобы они обратились к Ворошилову, но обращаться было бесполезно, они это знали, они обращались! Жена Левина Мария Борисовна утром, когда его увели, сразу позвонила Жемчужиной, та сказала: Обращайтесь в НКВД! — и бросила трубку. Мария Борисовна поехала к Литвинову, тот принял ее ласково, пытался успокоить, сказал, что он глубоко сочувствует ее горю, но пусть она поверит ему, он бессилен, он ничем не может помочь…
А младший сын Левина Владимир Львович, работавший в Наркоминделе, сделал так, что письмо его попало прямо в руки Молотову. Левин лечил Молотова с 1919 года, и отлично его знал. Сын просил помочь освободить отца, ибо произошло какое-то недоразумение… Молотов начертал на письме: «Почему этот Левин В. Л. находится еще в Наркоминделе, а не в Наркомвнуделе. В. Молотов». После этой резолюции Левин В. Л. из Наркоминдела тут же попал в Норкомвнудел и был расстрелян, как и его отец.
Когда в 1956 году Георгий Львович добивался реабилитации брата, ему в прокуратуре показали это письмо…
И еще Георгий Львович рассказал мне, как в те страшные дни, когда шел в Доме Союзов процесс, когда никто, даже самые близкие родственники, самые верные друзья, не осмеливались не только прийти к ним, но даже и позвонить из автомата по телефону: боялись, — пришел Борис Леонидович Пастернак!
…И я представила себе так хорошо знакомый мне дом, что стоит напротив Третьяковской галереи. Из подъезда вышел человек в черной шубе с черным каракулевым воротником, в черной каракулевой шапке пирожком. Он был хмур и сосредоточен. Он шел по Лаврушинскому переулку к набережной. Тускло светили фонари, было пустынно, в эти дни все предпочитали
Была длинная улица Горького, был Мамоновский переулок, был в Мамоновском переулке дом N 6. Обратили ли внимание те двое, что дежурили у подъезда, на необычное лицо этого человека или они были уверены, что туданикто не отважится прийти, и следили только за теми, кто оттуда выходил. Но оттуда, с четвертого этажа, из квартиры, где висела табличка «Доктор Лев Григорьевич Левин», уже давно никто не выходил.
Там были плотно зашторены окна, и все сидели в одной комнате, в пустой большой квартире, не так давно еще шумной и людной. Младший сын Льва Григорьевича, Владимир, был уже арестован. Старший, Георгий, с того дня, как начался процесс и отец стал открыло признавать себя убийцей, на работу не ходил, он ведь тоже был врач. Ни он, ни его жена не решались выйти на улицу — их могут узнать в лицо, оскорбить, а они не посмеют ответить…
Мария Борисовна лежала в прострации, у нее были какие-то странные боли в животе, и Георгий Львович, врач-гастроэнтеролог, терялся и не знал, чем ей помочь. Он позвонил Певзнеру, который хорошо знал отца и у которого в институте он сам работал. Но Певзнер отказался прийти… К ним нельзя было приходить…
И вдруг в одиннадцатом часу в тот вечер в передней раздался звонок. Для энкаведешников — для ареста — было еще рано… Помедлив, Георгий Львович пошел отворить дверь.
На пороге стоял бледный, запыхавшийся Борис Леонидович в распахнутой шубе, с поднятым воротником. Он молча обнял Георгия Львовича, разделся, прошел в комнату, где лежала Мария Борисовна, поцеловал ей руку и, сев рядом, сказал;
— Ваша беда — это наша беда. Это наш общий позор!
Он долго сидел молча, устав от длинного пути и от того, что передумал и перечувствовал за время этого пути. Потом он рассказал о том, что было собрание в дубовом зале Союза писателей и по столу президиума из рук в руки переходила какая-то бумага и все, только взглянув, не читая, ставили свои подписи. Когда очередь дошла до него, он прочел: писатели требовали смертной казни «врачам-убийцам» и всем, кто проходил по процессу «анти-советского право-троцкистского блока». Он не подписал…
А со стены в этой зашторенной комнате смотрел из рамы такой благодушный, спокойный, с чуть седеющей эспаньолкой Лев Григорьевич Левин, запечатленный на холсте отцом Бориса Леонидовича.
Еще до сей поры раздаются недоуменные вопросы — почему, собственно говоря, убийцами Горького считались доктор Левин и доктор Плетнев, когда Горького лечило столько врачей и все они подписывали бюллетени о его болезни? А профессор Ланге и профессор Кончаловский не отходили от постели больного с первого дня, как тот слег, и до последней минуты его жизни (об этом они потом давали интервью газетчикам!). Не знаю, что скажут историки, знаю, что в семье Канель и в семье Левина считалось, что главной причиной был отказ Плетнева и Левина в 1932 году подписать кем-то составленное заключение о смерти Аллилуевой. Ну, а тогда и Канель было место на скамье подсудимых в Доме Союзов, а оно пустовало…