Скрещение судеб
Шрифт:
Вскоре по Москве, из дома в дом стали кочевать ее рассказы, передаваемые из уст в уста, и потом возвращались к ней бумерангом, обрастая уже фольклором. Это были рассказы об «Иоське Талине» и Афоне, местном жителе Туруханска, одногодке Сталина, меднолицем, раскосом, совсем темном и добром человеке, который, когда не был пьян, приходил к Але колоть дрова.
«Афоня хорошо знал семью Свердловых, — рассказывала Аля. — Я его спрашиваю: «Жена у Свердлова — хороший человек была?» Он расплылся в улыбке, затряс головой: «Жопа у ней была — во!» — показывает руками. Я смеюсь. Переспрашиваю: «Ну а человек? Человек-то какой была?» Смотрит с недоумением. «Я же тебе говорю: жопа — во! Хороший человек
181
Ружье Тульского оружейного завода.
Был у Али еще рассказ про Мироедиху, это километров в сорока от Туруханска, туда гоняли ссыльных на уборку картошки и турнепса. Аля дергала турнепс, у нее в руках оставался хвостик, а сам турнепс прочно сидел в мерзлой земле, приходилось руками разгребать землю. Время от времени она распрямлялась, оглядывалась. Дивная пора стояла — золотая осень, Енисей! А по всему полю — зады «гречек». Гречанки звонко перекликались по-своему: «каси-ме-ля-кули-и!..» И по-русски: «Мать твою перемать!» Аля их спрашивала: «Почему по-русски ругаетесь? — «По-нашему ругаться грех, девушка. Нам закон не позволяет».
Аля с этими «гречками» останавливалась у старухи Меланьи [182] . Тесть этой старухи в царское время держал заезжий дом, богатый купец был, а ее, Меланью, для младшего сына из публичного дома взял из Енисейска, баб в округе не было, вот и взял для сына бабу, пока малолетка невеста подрастет. А тут революция, купца, с сыновьями, со всей семьей угнали, а Меланью как жертву капитализма оставили. Она в этом бывшем заезжем доме так и жила. Аля спрашивала Меланью:
182
Аля часто меняла имена, рассказывала с разными подробностями.
— Ты Иоську знала?
— А как же! Никудышный человек был. Раз шел из Туруханска в Мироедиху и в прорубь пал. Бегает по порядку, стучится в избы. Его спрашивают: «Кто?» «Иоська Талин! Пустите!» — «Иди, иди, — отвечают, — отседова!» И это в Сибири-то, — замечает Аля, — где никогда не отказывают в ночлеге и еще обязательно покормят. «Очень плохой был! — говорила Меланья. — Он крепкий черт был, а ссыльный иной — в чем душа только держится, а он заспорит с кем из них, и как не по ему, так — в морду! В морду даст! Об политике спорили…»
А то приехал раз оперуполномоченный, — рассказывает
— Угощайся, бабушка, — опер снял фуражку, разговор заводит. — Бабушка, ты, говорят, Сталина видела?
— Ага.
— Как же ты его видела?
— Да вот как тебя вижу.
— Ну, ну, расскажи, — какой он?
— Да что ж… На лицо рябой. Росту среднего…
— Ну ладно, бабушка, об этом не надо. Это — потом. Ты вот, говорят, провожала его, лепешки на дорогу пекла?
— Ага.
— Расскажи, как это было-то.
— Да вот пришел он, значит, и говорит: «Меланья, позови Наташку». А Наташка самая распоследняя баба была. Гулевая. Никому не отказывала. Никудышная была баба. Я — пошла. «Зовут», — говорю. «А кто зовет?» — спрашивает. «Да Иоська Талин». «Чего-о! — кричит. — Ты пойди и скажи этой скупой грузинской морде, что я с ним спать не желаю. Брезгую я спать с этой грузинской мордой!..» И грудью на меня идет…
— Ну, ладно, бабушка. Это — потом. Потом!
Опер фуражечку свою цапнул, снедь на столе оставил — пусть пропадает! — и фр-р-р из избы. А мы, ссыльные, — говорит Аля, — не шелохнемся, молчим. Только слышим: моторка — тук-тук-тук. Уехал.
— Чего это с ним? — спрашивает нас удивленно Меланья.
Местные в «политике» не разбирались, темные были, неграмотные. Знали: раньше, до революции, сюда за политику ссылали и теперь ссылают. А кто да за что — разве ж поймешь! [183] »
183
Рассказы Али о Сталине записал Дмитрий Тарасенков.
Но я отвлеклась. Тарасенков эти рассказы не слышал, он не мог их слышать. Аля еще не могла их рассказывать, Тарасенков умер в день открытия XX съезда партии, когда был разоблачен «культ Сталина», он ничего так и не узнал.
…Мы с Алей сразу стали называть друг друга по имени, но я бесповоротно признала ее за старшую — на все те16 лет! Мне очень хотелось, чтобы ей было уютно у нас, и мне казалось, что я преуспела в этом. Она писала потом: «Ваш дом был первым моим теплом после всех тех холодов, моим первым приобретением после всех тех потерь, и это никогда не забудется…»
Аля стала у нас часто бывать. Книга стихов Марины Ивановны была составлена быстро и в ноябре уже находилась в издательстве. Срок наследования кончался в августе 1956 года, и Але надо было успеть заключить договор до истечения этого срока. Когда книга была сдана, Аля просто приходила к нам посидеть, была она накануне своего отъезда в Красноярск, где собиралась встречать Новый год с Адой Шкодиной. И Тарасенков конечно же сделал выписки из своей «дезидераты», надеясь, что там, в Красноярске, отыщутся недостающие ему книги стихов, изданные в Сибири, и Аля поручила Аде разыскать эти книги. А вернувшись из Красноярска, Аля была у нас на рождество и одна, и с Казакевичем.
Но, может быть, тут стоит предоставить слово ей самой, правда, придется оговориться — писала Аля об этом спустя почти десять лет, в 1964 году, писала по памяти и кое-что спутала, а может быть, и умышленно переиначила: она не была документалистом, она была писателем, и при создании очерка о Казакевиче ей, видно, не хватило живого материала, плоти, ибо ей приходилось давать «некий вегетарианский вариант этого великого бабника, циника, непримиренца и добряка перед всевышним, — а это скучно и неправда».