Скрещение судеб
Шрифт:
Как мне была нужна татетрадь, когда я работала над книгой «Скрещение судеб». Как надо мне было в том месте, где Марина Ивановна приносит Ахматовой именно «Поэму Воздуха», переписав ее за ночь, помянуть, что она сама сказала об этой поэме, но…
Тетрадь пропала! Именно эта тетрадь… А в памяти, конечно же, спустя столько лет не могли сохраниться пометки, сделанные в сороковом году. Помнилась фраза, что написана была эта поэма чтобы «опробовать смерть»! Но не было тетради, не было документа, а смутным воспоминаниям довериться я не смела…
Когда я хватилась тетради, Тарасенков уже умер, спросить было не у кого. Я перерыла все ящики, перепотрошила все папки с архивом —
А время шло своим чередом… И был уже 1990 год. Была зима. Ноябрь. И пришел из Америки, из издательства «Ardis» пакет. И на стол из пакета вывалилась тетрадь — та самая!!Точнее, ксерокопия тетради.
В сопроводительном письме говорилось, что издатель «Ardis» Карл Проффер, ныне покойный уже, купил эту тетрадь Александра Гладкова(?!), драматурга, мемуариста, в Москве, в конце шестидесятых годов, у букиниста. И что в записях Проффера сказано: А. Гладков был одним из немногих, кто дружил с Цветаевой, когда она вернулась в 1939 году в Россию. Но издательство, которое хотело бы издать эту тетрадь факсимильным способом, смущает то обстоятельство, что сам Гладков в своих мемуарах ни словом не обмолвился о встрече с Цветаевой. И нигде нет никаких указаний на их знакомство. А из моей книги [58] известно, что Тарасенков вел подобные тетради и он встречался с Цветаевой. Так вот, не могу ли я помочь разобраться…
58
Книга «Скрещение судеб» была напечатана в 1988 году.
О том, что это тетрадь Тарасенкова — сомнений быть не могло, достаточно было только взглянуть на почерк или снять с полки другие тетради и положить рядом! Но как эта тетрадь могла попасть к букинисту? И почему букинист продал ее Профферу, как тетрадь Гладкова?
Несколько дней я пребываю буквально в шоковом состоянии, ничего не могла понять, не могла решить этот ребус. Обзванивала тех, увы, их уже совсем немного осталось, кто в те годы встречался с Тарасенковым и Гладковым, но никто мне не мог ничем помочь. И вдруг в одном из телефонных разговоров была обронена фраза об аресте Гладкова — и меня как током ударило! Господи, да как же я могла забыть ту ночь? Да я никогда и не забывала!.. Просто в памяти, в глубинных завалах пережитого, отдельно, не перекрещиваясь, хранились воспоминания и о той ночи, и о той тетради.
А было так: после войны Гладков стал заходить на Конюшки. Его интересовала Цветаева, у него было мало ее стихов, и Тарасенков ему читал и переписывал. Гладков тоже был библиофилом, и разговоры о книгах велись бесконечно. А где-то осенью — Гладков был арестован 1 октября 1948 года, — значит, это было в конце сентября, в самый притык к его аресту, а может быть, и в ту самую ночь, этого уже не узнать, — он нас пригласил посмотреть его библиотеку. Книги у него были интересные, но собирал он хаотично, без всякой системы. Жил он, кажется, один, квартира имела
— Что-то это мне совсем не нравится, — шепнул Тарасенков. — Они кого-то ждут…
Мы оказались не теми, кого они ждали, но кто знает, может, как раз они и ждали, чтобы мы ушли… По всякому случалось в те годы. Знаю только, что через день или два, не помню точно, Тарасенков пришел из редакции серый, убитый.
— Гладкова арестовали, — сказал он, — а я оставил ему эмигрантские стихи Цветаевой, переписанные своей рукой, он хотел перепечатать их для себя и для меня…
И я налетела на него, говоря, что со своей страстью к стихам, он доведет нас до Лубянки…
Но что же случилось с тетрадью после ареста Гладкова? Рукописи обычно забирались. Завалилась за книги? Не заметили?! Кто взял ее? Кто отнес букинисту? Говорят и среди кагебешников встречались сведущие, прикарманивали, придерживали, потом продавали… Ну, a коль тетрадь из дома Гладкова — то, стало быть, тетрадь самого Гладкова! Но все это не столь уже важно: главное, тетрадь уцелела! Не сгнила в подвалах Лубянки. И теперь снова встала на полку, где и стояла, правда, увы, ксерокс. Подлинник остался в Америке…
1990–1940! Страшно — вот так просто откинуть пятьдесят лет!.. Но удивительное дело, оказывается у времени разная протяженность: идешь вперед и кажется, что жить день за днем, год за годом все пятьдесят лет — это так долго, так томительно длинно… А оглянулся — годы вошли один в другой, как матрешка в матрешку и словно бы и не было их! Словно все было только вчера, вот руку протянуть и дотронешься…
…1940. Но почему Марина Ивановна отдала тогда свой чемодан на хранение именно Тарасенкову?
«Пусть хранится у вас. Я скитаюсь по чужим углам, может пропасть… Если со мной что случится — пусть лучше у вас, я вам доверяю. Делайте, что сочтете нужным. Я уверена, вы лучше меня сумеете распорядиться».
«Если со мной что случится…» Конечно же, тогда я записала ее слова механически, не вникая в их смысл, и только теперь, когда в руки мне попали ее письма тех лет, дневники, — поняла, что она жила в постоянном страхе ареста и в Болшево, и в Голицыно, и в Москве… И естественно, самое дорогое из своего архива ей надо было хранить где-то в нейтральном месте, не у себя и не у Елизаветы Яковлевны.
Но почему она выбрала Тарасенкова? Почему именно его? Он ведь был совсем новым знакомым, но, впрочем, все у нее были новыми знакомыми, даже те, с кем она встречалась до эмиграции, теперь, спустя 17 лет, тоже были новые. Но почему не Вильмонту, которым она тогда увлекалась? Быть может, именно потому, что знала, чем кончаются ее увлечения… Почему не Борису Леонидовичу? Чем Тарасенков завоевал ее доверие? Тем ли, что так действенно помог ей добыть вещи с таможни, а она очень ценила в дружбе именно эту действенность, помощь — «дружбы без дела — не понимаю…» Или он заговорил, зачитал ее стихами? Или его библиотека, подполье с паутиной и пауками были милы ее сердцу? Или ее собственные рукописные, машинописные книжки стихов, никогда и нигде не выходившие, изданные в единственном экземпляре и переплетенные самим Тарасенковым в ситец, сыграли роль?