Скрещение судеб
Шрифт:
У нас очень холодно, была весна и прошла, вчера, возвращаясь от Нины, мы с Муром совсем окоченели, мороз сбривал голову…»
И Муля того же 22 марта пишет: «Вчера (забыл!) был Нинкин день рождения. Была Марина с Мурищем и удивлялась, что не встретили меня.
Мама пока не хочет, чтоб кто-либо знал о твоем отъезде, поэтому мы никому не говорим. Вообще это практического значения не имеет…»
«…Совсем приятно бывает, когда прихожу и мама рассказывает про твои детские годы…»
В мартовском журнале «Тридцать дней» появляется стихотворение Марины Ивановны под названием «Старинная песня».
Вчера еще в глаза глядел, А нынче — все косится в сторону! Вчера еще до птиц сидел, — ВсеЭто первая публикация стихов Цветаевой в России за четырнадцать лет! Последний раз ее стихотворение «Идешь, на меня похожий» было напечатано в 1927 году в антологии «От Некрасова до Есенина»…
12 апреля есть длинное письмо Марины Ивановны к Але, но до 12 апреля в жизни Марины Ивановны происходит событие, о котором стоит подробнее рассказать, — ее удостаивают чести быть принятой в групком писателей Гослитиздата! Теперь это звучит вроде как насмешка, но как тогда она была этому рада! Ведь это легализовало ее положение, она становилась как все, а это главное было — бытькак все! Ведь до этого ей даже справку для домоуправления негде было взять, а без справки, без бумажки в нашей жизни невозможно, бумажки от рождения до смерти сопровождают нас! Конечно, она выбивала эти проклятые справки и в Литфонде, и в Союзе, но сколько это стоило ей унижений! А теперь она официально член групкома. «Меня на днях провели в групком Гослитиздата — единогласно. Вообще я стараюсь…»
«На днях» — это она пишет 12 апреля, и, стало быть, принимали ее в первой декаде апреля. Протокола заседания нет, членский билет ей будет выдан 24 апреля. Но, как мы видим, даже и в групком-то ее приняли не сразу, уже более года она переводит для Гослитиздата! И это еще при том, что в издательстве столько доброжелательно к ней относящихся людей — и Гольцев, и Зырянов, и Яковлева, и Рябинина, заведующая редакцией литератур народов СССР.
Александра Петровна Рябинина была этакой бой-бабой, любила резать правду-матку! Высокая, некрасивая, в очках, с громким голосом, она на всех покрикивала, командуя и авторами, и редакторами, но все знали, что она свойская баба и с ней можно ладить. Ее за глаза звали «комиссар»: она девчонкой ушла из отцовского имения и всю гражданскую войну прошла от Казани до Хабаровска комиссаром санитарной части 2-й Иркутской дивизии. Алиса Коонен, играя в пьесе Вишневского «Оптимистическая трагедия», вполне могла бы сыграть Рябинину. На собраниях Александра Петровна всегда произносила правильные речи, громя кого следует и как следует, но, казалось, она знала цену всей этой демагогии и не особо всерьез принимала игру. Она бывала у нас на Конюшках, покрики-вала на Тарасенкова, похлопывала его по плечу. Читала стихи, как отдавала команду: но предпочитала, чтобы читали другие, и просила Тарасенкова, и он с величайшей охотой читал и Цветаеву, и Пастернака, и Блока, и Есенина. Ко мне она относилась снисходительно-покровительственно, но, когда умер Тарасенков, первой предложила работу.
Но все же главным, мне кажется, кто колдовал Марине Ивановне в те годы в Гослитиздате, был сам Петр Иванович Чагин — и.о. (исполняющий обязанности) директора издательства. В должности директора его почему-то так и не утвердили, и он оставался «и.о.» с 1939-го по 1946 год. Начал он свою карьеру с того, что был секретарем райкома ВКП/б/ немцев Поволжья, потом вторым секретарем ЦК КП Азербайджана, но с 1926 года стал заниматься уже только издательским делом. В бытность свою в Баку, работая редактором газеты «Бакинский рабочий», он близко сошелся с Есениным, который приезжал туда в 1924 году. Ему Есенин посвятил сборник «Персидские мотивы»: «С любовью и дружбой Петру Ивановичу Чагину». Ему посвящены стансы «Недавно был в Москве, а нынче вот в Баку. В стихию промыслов нас посвящает Чагин…». Жил Есенин у Чагина на даче в Мардакянах, под Баку, с женой, внучкой Л. Н. Толстого, С. А. Толстой. Петр Иванович был очень привязан к Есенину, очень любил его. Он и вообще любил литераторов. Любил стихи, любил острое словцо, любил слушать всякие байки, любил застолье; было в нем что-то французистое, легкое,
Думается, что тот «некто» с положением и весом, кто предложил Марине Ивановне издать книгу с «контрактом и авансом» тогда в Голицыно, зимой 1940 года, и был Петр Иванович Чагин, приезжавший туда кого-то навестить. Во всяком случае, мимо Марины Ивановны он пройти не мог, и явно по его распоряжению ей выплачивали в издательстве деньги за непошедшие переводы стихов и заключили с ней договор на книгу, и включили в план, и не отказались от книги, несмотря на отрицательный отзыв Зелинского. Ведь возглавляй издательство какой-нибудь чиновник, все было бы иначе и старания Гольцева, Яковлевой, Рябининой, Зырянова оставались бы тщетными…
Яковлева писала, что, встретившись с Мариной Ивановной весной 1940 года, они быстро сошлись, «причиной тому послужило, конечно, то, что я в те годы вела общественную работу, возглавляя творческую комиссию в групкоме, и могла оказать некоторое содействие Марине, включив ее в работу этой комиссии. Надо сказать, что М.И. не состояла ни в Союзе, ни в Литфонде. Став членом групкома, организации профсоюзной, она почувствовала некую почву под ногами. Я лично без помощи и горячего участия в судьбе МИ ответственного секретаря групкома тов. Зырянова, разумеется, ничего для нее сделать не могла бы, честь и слава тов. Зырянову, простому человеку, честному партийцу, который в те годы, когда МИ была в общественном смысле на положении какого-то парии, отщепенца, не побоялся прийти к ней на помощь, приютить ее в групкоме, приветить, исхлопотать для нее в Гослитиздате работу по переводам, а стало быть, материальную поддержку».
Венедикт Ермилович Зырянов, видно, и правда был хороший человек и старался помочь Марине Ивановне. Может быть, это он и поставил вопрос о приеме ее в групком перед Фадеевым, во всяком случае, без согласования с Союзом писателей, без «добро» Фадеева он бы сам провести Марину Ивановну в групком не смог, и доказательством этому может служить хотя бы тот факт, что собрание вел Бахметьев, он даже, кажется, в это время был и председателем этого групкома. А Бахметьев, в противоположность Зырянову, был человек отнюдь не добрый, и уж он бы сочувствовать да жалеть Марину Ивановну не стал, и достаточно было бы одного его иезуитского вопроса, чтобы прием не состоялся.
Писатель он был бесталанный, и в литературе не смыслил ничего, и все талантливое ненавидел. Был желчный, завистливый, угрюмый. Пользуясь репутацией старейшего члена партии, любил на собраниях прерывать оратора и с «большевистской прямотой» задавать в упор вопрос: «Ты о себе лучше скажи! Кто ты есть? С кем ты, деятель культуры?! Позиция твоя мне не ясна…» Как-то, уже совсем дряхлый, полуслепой, полуглухой, на одном из собраний, не разглядев выступавшего, но не в силах удержаться, он крикнул: «А что сам-то ты в семнадцатом году делал?» и выступавший небрежно бросил: «Под стол пешком ходил!»
И внешность его не вызывала симпатии: лисья мордочка, колючие глазки, прятавшиеся в щелях век. Все знали, что встреча с ним добра не принесет, он уж как-нибудь да чем-нибудь и постарается испортить настроение. Я помню, как Тарасенков, однажды придя из редакции, смеясь рассказывал о посещении его Бахметьевым, только что вернувшимся из Кисловодска, из санатория.
— Понимаешь ты, — говорил он Тарасенкову, — как раз при нас там в Кисловодске секретарь райкома помер. Ну, мы, естественно, и пошли с женой, с Марией Федоровной, отдать, так сказать, последний партийный долг усопшему. Подошли мы к гробу, глянули и аж обомлели! Вылитый ты в гробу лежишь! И помер-то тот секретарь райкома от туберкулеза как раз!.. Это я тебе к чему говорю: это я тебе к тому говорю, что ты уж смотри, того, не подкачай! Лечись от туберкулеза, возраст-то у тебя опасный, а то не ровен час помрешь!