Скрещение судеб

Белкина Мария Иосифовна

У Мура в дневнике есть запись: «Те стихи, которые мать понесла в Гослит для ее книги, оказались неприемлемыми. Теперь она понесла какие-то другие стихи — поэмы — может, их напечатают. Отрицательную рецензию на стихи матери дал мой голицынский друг критик Зелинский, Сказал что-то о формализме. Между нами говоря, он совершенно прав, и, конечно, я себе не представляю, как Гослит мог бы напечатать стихи матери — совершенно и тотально оторванные от жизни и ничего общего не имеющие с действительностью».

Бедный Мур, его то и дело бросает из жарко натопленной комнаты — в прорубь, под лед, вниз головой! То такие восторженные отзывы о стихах матери, такие похвалы, так высоко возносят ее, а то одним словом формализм — сметают все!.. Он понимает — мать поэт божьей милостью, но стихи ее «ничего общего не имеют с действительностью»:

ни там, в Париже — с той действительностью, ни здесь, в Москве — с этой действительностью… Он читает стихи других, которые печатаются здесь, и понимает — мать не напечатают! Но он так хочет верить, что напечатают (помимо всего прочего — от этого зависит и их с матерью материальное благополучие!), и так хватается за эту надежду и верит тем, кто хвалит, кто говорит, что напечатают, и в то же время — как могут напечатать, когда стихи «тотально оторваны от жизни», когда стихи не о томо чем надо!.. Его как маятник качает из стороны в сторону, и пойди тут разберись, когда тебе всего шестнадцать лет! Когда так хочешь не отстать от века и быть с временем накоротке!.. И может, он тоже какой-то не очень осторожной фразой ранит мать, а может, она читает его дневник?! Она знает — придет время, и все встанет на свои места, и Мур все правильно оценит, но это опять же будет завтра, без нее…

Какие другие стихи, поэмы Марина Ивановна понесла в Гослит? Сведений об этом нет. Мне помнится, она хотела дать бой за книгу, отстаивать свое право предстать перед читателем без посредничества зелинских. Она говорила, пусть дадут ее книгу читать молодым, они поймут ее, ну пусть хотя бы устроят ей встречу со студентами Литературного института! Быть может, на эту мысль ее натолкнул вечер, который был тогда в клубе МГУ 13 января, где выступали со своими стихами Сельвинский, Кирсанов, Слуцкий, студенты Литературного института. Там, за кулисами, в фойе, шел разговор о рецензии Зелинского, его ругали, хвалили стихи Марины Ивановны, там, на том вечере, был и Мур и Марина Ивановна, и Мур был рад принять сторону хваливших. Но хвалили-то лишь в кулуарных разговорах…

Была и вторая рецензия на книгу Марины Ивановны, но ни у Мура, ни у Марины Ивановны в записях о ней не упоминается. Не знала о ней и Аля. А я совершенно случайно недавно наткнулась в путанных воспоминаниях Мочаловой на фразу, что редактором книги был назначен Леонид Иванович Тимофеев и Марина Ивановна спрашивала у Мочаловой, какой он человек.

Я слушала лекции Тимофеева когда-то в Литературном институте и позвонила ему. Он сказал, что никогда не был редактором книги Цветаевой, но что Гослит просил его написать рецензию на ее сборник стихов и он написал. Рукописи его отзыва у него не сохранилось, а может быть, он просто не захотел ворошить старое. Он не помнил точно, что писал, но книгу не отвергал, он считал, что книга может быть издана. Он только советовал убрать кое-какие стихи, которые тогда были непроходимы, что-то советовал переделать, перекомпоновать. Марина Ивановна даже изъявила желание повидаться с ним и более подробно поговорить. Она тогда встречалась с его другом, Ярополком Семеновым, и тот привез как-то ранней весной Марину Ивановну к нему на дачу (Леонид Иванович был больным человеком и чаще всего жил за городом), но Ярополк не договорился предварительно, и как назло в тот день Тимофеев читал лекцию в Москве. А потом, позже они уже не успели познакомиться…

Итак, на книгу были две рецензии, и был редактор, некто Мартынов (кто и что он — узнать не удалось). Книга стояла в плане выпуска 1941 года, но уже в феврале в письме к Але Марина Ивановна упоминает, что книга чисто лирическая, а план сильно сокращают и книга может выпасть. Но могли ей и нарочно говорить о сокращении плана, могли книгу просто из-за перестраховки отложить…

В мае Марине Ивановне все еще не ясна судьба ее книги, и она просит Асеева, с которым дружит, поговорить в издательстве. С Асеевым считаются, он сталинский лауреат. Он говорит в издательстве, но с кем?! И что говорят ему? Из дневника Мура нам известно только, что Асеев советует Марине Ивановне, так как «стихов не берут», а ей очень нужны деньги, составить срочно книгу переводов. Книга переводов сразу получит одобрение, и ей выплатят двадцать пять процентов гонорара.

Но

что означают слова Асеева «стихов не берут»? Сейчас не берут или вообще не берут?!

Одно мы только знаем — рукопись Марине Ивановне не возвращают, а Марина Ивановна часто бывает в издательстве, она связана переводческой работой с издательством, и если бы книга была окончательно зарезана, то ей бы отдали ее папку со стихами. А ей не отдали, и папка эта, когда уже не будет в живых Марины Ивановны и когда в октябре немцы будут стоять под Москвой, окажется на Урале — в Красноуфимске, куда эвакуируют Гослитиздат. Там, в Красноуфимске, в одной из комнат, в углу, среди сваленных в кучу рукописей, вывезенных из Москвы, будет валяться и папка со стихами Марины Ивановны с ее правкой!

Подберет эту папку детская писательница Елена Благинина.

На рождество, где-то между 7 и 14 января, Марина Ивановна была у нас на Конюшках в гостях и шел разговор о книге. Но записи у меня нет, говорится только, что Тарасенков настроен, как всегда, оптимистично и уверяет, что свет клином на Зелинском не сошелся и книга обязательно увидит свет, а память подробностей не доносит. И как же я кляну себя теперь — ведь могла же все записать! Но записала о другом. В этот вечер Марина Ивановна читала «Поэму Конца», мою самую любимую ее поэму. Были Вильмонты. Тогда как-то так повелось — мы к ним, когда у них Марина Ивановна, они к нам, когда она у нас. Кто-то потушил свет, и комната освещалась только горящими в камине поленьями. Марина Ивановна сидела на скамеечке близ огня в сером платье, седая, впрочем, от огня не седая — огневая, охваченная огненным светом. Подол платья она натянула на колени, колени обхватила руками, сцепив фальцы мертвой хваткой, а сама из кольца своих рук, из платья, из себя, от себя куда-то — туда, в огонь, в устье камина, в черное жерло трубы…

Не довспомнивши, не допонявши, Точно с праздника уведены… — Наша улица! — Уже не наша… — — Сколько раз по ней!.. — Уже не мы… — — Завтра с западу встанет солнце! — С Иеговой порвет Давид! — Что мы делаем? — Расстаемся. — Ничего мне не говорит Сверхбессмысленнейшее слово: Рас-стаемся. — Одна из ста? Просто слово в четыре слога, За которыми пустота…

Как она читала? Не берусь описывать. Я уже говорила, что читала она очень просто, не заботясь о том, какое производит впечатление. Читала, казалось бы, для себя, как бы на слух проверяя себя. Одно могу сказать, что чтение ее производило сильнейшее впечатление, и не только от того, чтоона читала, но и какчитала. Когда она окончила читать, наступила мертвая тишина и никто не смел нарушить эту тишину. Нарушила она сама. Достала из сумочки папиросу и, не позволив дать ей прикурить, взяла из камина щипцами уголек. Поленья в камине давно осыпались, и над грудой горящих углей колдовало синее пламя.

— «Тишина, ты — лучшее из всего, что слышал…» — промолвила она. — Молчать рядом, молчать вместе — это больше чем говорить… Как это иногда надо, чтобы кто-то рядом молчал!..

И снова тишина, и снова никто не смеет ее нарушить и только отчетливо слышно, как по паркету барабанят капли воды из перелившихся бутылок, подвешенных по углам подоконников. Я забыла их опорожнить.

Мур сидел у моего письменного стола, облокотившись на него, подперев голову кулаком, и, пока мать читала, не отрываясь глядел в камин. Я не раз наблюдала за ним, когда Марина Ивановна читала стихи — ему было всегда скучно, ему приходилось по многу раз слушать одно и то же, она ведь с детских лет водила его всюду за собой. Он обычно старался уткнуться в книгу, в журнал, в газету, но, когда мать кончала читать и он видел, какое впечатление производят ее стихи, выражение лица его менялось — удовлетворение, что-то вызывающе победоносное было в его взгляде, казалось, он по-мальчишески сейчас покажет всем нам язык: «Ну что, мол, выкусили?!»