Скрещение судеб
Шрифт:
«Москва, Покровский бульвар, д. 14/5, кв. 62.
17-го ноября 1940 г., воскресенье.
Дорогая Таня,
нынче, проснувшись, я мысленно сказала Вам: — Если бы Вы жили рядом — если бы мы жили рядом — я была бы наполовину счастливее. Правда.
Вчера, до Вас, у меня была одна женщина, которую я видела раз — час — в 1918 г. — ее ко мне привел Бальмонт, это была начинающая поэтесса, и она писала стихи про морковь (честное слово!) — и сама была румяная, как морковь, — я даже удивилась. И вот, в прошлом году, в Голицыне, 21 год спустя, я получаю от нее письмо — со стихами (хорошие стихи, уже непро морковь, — начинались так: — Душа водопадная! Тобой я верю в страну…) — и потом еще
Таня, у меня с той вчерашней гостьей общие корни, и мы одного возраста, и она тоже пишет стихи и — Таня, я к ней ничего не почувствовала, а к Вам — с первого раза — все.
Но об этом у нас разговор еще впереди. А может быть, его никогда не будет — не удастся — не задастся — быть. Если бы у меня с Вами был какой-нибудь долгийчас — на воле, в большом пустом саду (были у меня такие сады!) — этот разговор бы был — невольно, неизбежно, силой вещей, силой всех деревьев сада, — а так — в четырех стенах — на каких-то этажах (Таня! я Вас еще нежно люблю за то, что Вы боитесь лифта, это было мне вчера — как подарок, как дар в руки).
Здесь на такое нет ни времени, ни места…
…Да, еще одно. У меня есть одна приятельница. Ее зовут Наталья, а я всегда о ней говорю — Таня, и Мур злится: «Она не Таня!» А я каждый раз поясняю: «Да, Таня не она, она не Таня, была у меня Таня— да прошла».
Таня! Не бойтесь меня. Не думайте, что я умная, не знаю что еще, и т. д., и т. д., и т. д. (подставьте все свои страхи). Вы мне можете дать — бесконечно — много, ибо датьмне может только тот, от кого у меня бьется сердце. Это мое бьющееся сердце он мне и дает. Я, когда не люблю, — не я. Я так давно — не я. С Вами я — я.
До свидания. Знайте и помните одно, что всегда, в любую минуту жизни и суток — бодрствую я или сплю, перевожу Франко или стираю (например, как сегодня: в ведре — сельдерей), Вы, Ваш голос мне — радость.
Этого я, кажется, здесь не могу сказать никому…
— …«Если я Вам понадоблюсь…» — «Да, Вы мне можете очень понадобиться», — сказала я, почти с иронией (не над собой, не над Вами, над самим недоразумением жизни) — до того Ваше «понадоблюсь» расходилось с моей в Вас — надобой…
Моя надоба от человека, Таня, — любовь. Моялюбовь и, если уж будет такое чудо, еголюбовь, но это — как чудо, в чудном, чудесном порядке чуда. Моя надоба от другого, — Таня, — его надоба во мне, моя нужность (и, если можно, необходимость) — ему, поймите меня раз навсегда и всю — моя возможность любить в моюмеру, т. е. без меры.
— Вы мне нужны как хлеб — лучшего слова от человека я не мыслю. Нет, мыслю: как воздух.
Но есть этому (всегда, во всех случаях, но особенно — в нашем) — помеха: время и место. И, как волной отнесенная к началу письма,
Ведь ничего необычайного вокруг не нужно, раз внутри — необычайно. Но что-то, все-таки, нужно. И это что-то — время и место.
Так просто: вместе жить и шить.
Радость от присутствия, Таня, страшная редкость. Мне почти со всеми — сосуще-скучно, и если «весело» — то parce que s’y mets les frais [80] , чтобы самойне сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного слова — кроме стольких собственных.
80
То за мой счет ( фр.).
Ведь что со мной делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что каждая моя строка — любовь, что если бы я всю жизнь вот так стояла и читала стихи — никаких стихов бы не было. «Какие хорошие стихи!» Ах, не стихи — хорошие.
Да, недавно одна такая любительница стихов, глядя мне в лицо широкими голубыми глазами, мне сказала: «Ах, почему Вы такая… равнодушная, такая — разумная… Как Вы можете писать такие стихи — и быть такой…»
— Я только с Вами такая, — ответила я мысленно, — потому что я Вас нелюблю. (И что-то очень резонное — вслух).
Это письмо идет издалека. Оно пишется уже целый год — с какой-то прогулки — с каким-то особенным деревом (круглой — сосною?) — по которому Вы узнавали den Weg zuruck [81]
— «Такое особенное дерево…» Ну вот, Таня, если у Вас хватило — Ваших больших глаз — на егоособенность — может быть, хватит — и на мою.
Что касается деревьев, я в полный серьез говорю Вам, что каждый раз, когда человек при мне отмечает: данныйдуб — за прямость — или данный клен — за роскошь — или данную иву — за плач ее — я чувствую себя польщенной, точно менялюбят и хвалят, и в молодости мой вывод был скор: «Этот человек не может не любить — меня».
81
Дорогу назад ( нем.).
(Сейчас, мимо моего лба, в самом небе, пролетела стая птиц. Хорошо!..)
До свидания, Таня, иначе это письмо никогда не кончится.
Так как оно по старой орфографии — не показывайте его чужим. Но такого письма я бы никогда не написала по новой. Вам ведь пишет — старая я: молодая я, — та, 20 лет назад, — точно этих 20-ти лет и не было!
Сонечкина — я.
МЦ».
Есть и еще один документ той поры — акт, «составленный по предписанию 1-го Спец. отдела НКВД СССР за N 1205/13325 от 28 ноября 1940 г.» и подписанный Е. Эфрон, М. Цветаевой и «указанные в настоящем акте действия производил сотрудник Подылов».