Скрипка некроманта
Шрифт:
— Вы же при мне говорили меж собой, что этот приятель был чьим-то лакеем, завел фабрику, да и фабрику синьора Бенцони отчего-то назвала дьявольской, — сказал он по-немецки. — Я умоляю вас, припомните все, что слышали о приятеле Манчини! Клянусь, вас никто не станет задерживать, никто не заставит ехать в Ригу, чтобы давать показания в Управе благочиния!
— Убирайтесь, — ответила вместо Аннунциаты Дораличе, но по-итальянски. — И забирайте с собой своих друзей, черт бы их побрал!
Паррот и Гриндель приняли решение — оба пересекли дорогу и, поочередно
— Сударыня, — по-французски сказал Паррот. — Я знаю, что вы сделали для Никколо Манчини. Если бы не ваша забота, старик уморил бы его и избавился от свидетеля своего преступления. Но сейчас старый Манчини скрылся — я думаю, вместе со всеми деньгами, что заработал для него мальчик. Бог с ней, со скрипкой, но вы же не хотите, чтобы Никколо остался в чужом городе, в чужой стране без гроша за душой? Эти деньги заработаны не только его талантом, это — цена его здоровья!
Аннунциата открыла глаза и повернула голову к Парроту.
— Ты просто жалкая дура, голубка моя, — по-итальянски сказала ей Дораличе. — Сейчас они выслушают тебя и заставят нас вернуться в Ригу.
— Нет. Мы не собираемся облегчать жизнь рижской полиции, — по-итальянски же возразил Маликульмульк. — Мы хотим вернуть деньги мальчика, а старый Манчини пусть убирается ко всем чертям.
— И только ради денег ее сиятельство помчалась за нами без свиты, без лакеев, в простых санях? Расскажите это вашей покойной бабушке, синьор Крылов! — опять вспылила Дораличе.
— Ее сиятельство хочет знать правду об этом деле, — не слишком уверенно ответил Маликульмульк.
А Паррот и Аннунциата молчали, не решаясь взглянуть друг на дружку.
— Нет, — сказала вдруг Аннунциата по-немецки. — Нет, я так не могу… я не могу вас подозревать, я ведь люблю вас и верю вам… Я могу сказать это прямо, мы ведь больше не встретимся… милый Георг Фридрих…
— Я хотел еще раз увидеть вас, увидеть и услышать. Мне надо было остаться в Риге, но вот я здесь, — произнес Паррот. — Верьте мне…
— Да, я верю…
Гриндель попятился и оказался в сугробе, отошел в сторону и Маликульмульк. Дораличе сердито отвернулась.
Невозможно было понять — говорят они что-то друг другу очень тихо или просто молчат, потому что сказать уже нечего, и так все ясно. Аннунциата высвободила лицо, но не совсем — ее губ Маликульмульк не видел. Паррот же опустил голову и положил руку на боковину саней. Словно бы хотел их удержать — еще на минуту, еще на полминуты.
— Ладно, — сказала Дораличе по-французски. — Я вижу, иначе мы от вас не отделаемся. Если я буду уверена, что на нас не натравят рижскую полицию…
— Нет, даю вам слово, — высокомерно произнесла княгиня.
— Фамилия этого человека — Шпигель.
Услышав голос Дораличе, Маликульмульк поспешил к княгине; разумеется, шлепнулся в снег, встал — медведь медведем, только не бурый, а белый; кое-как сбивая с себя рыхлый снег, он обошел сани и первым делом задал вопрос:
— Откуда вы узнали, что Манчини
— Да сам Манчини и сказал. Мы видели, как он входил в комнату Манчини поздно вечером. А потом, когда мы с Аннунциатой ездили по лавкам, то встретили старика Джузеппе с этим господином. Мы его окликнули, он подошел и сказал, что безмерно рад повстречать тут приятеля, с которым уже не чаял встретиться на этом свете.
— Сам сказал? От других людей вы этого не слышали?
— От кого же? Мы видели этого господина раза два. Он приходил к старому бесу в гостиницу… но когда?.. Один раз, самый первый, — вскоре после нашего приезда, когда мы еще только спевались в Доме Черноголовых, а потом были званы к господину Бульмерингу, от которого вернулись заполночь. Мы много пели, очень устали да еще выпили вина и мечтали об одном — скорее добраться до постели. И потом — в крепости, недалеко от большой старой красной башни, у самых укреплений. Но это не имеет значения. Мы обе, синьорина Пинелли и я, ни разу не видели господина Шпигеля в обществе других господ, которые подтвердили бы, что он и наш Манчини дружили в молодости. Все, что мы знаем о нем, рассказал нам Джузеппе. И Джузеппе ходил к нему в гости.
— А какую фабрику вы назвали дьявольской?
— Видите ли, я ненавижу карточную игру. Моя родная сестра, овдовев, проиграла все свое состояние и сейчас живет при какой-то мерзкой старухе, смотрит за ее собачками. Я поклялась, что ни разу не возьму в руки карт. А у Шпигеля — мануфактура, где изготовляют игральные карты! Старый Джузеппе выжил из ума, думая, что мы с Аннунциатой от этого придем в восторг!
— И Шпигель тоже подошел к вам?
— Ему и подходить не пришлось — мы подъехали к ним обоим на санях, когда они стояли у башни.
— Вы говорили с ним? — спросил Маликульмульк.
— Да, он похвастался своим богатством. Каждый выскочка, заработавший дьявол знает где сотню талеров, считает, что все артистки только и мечтают, что лечь к нему в постель! А про то, что он был лакеем у знатного господина, потом сказал Манчини. Да у него и все ухватки лакейские. Манчини хотел похвалиться ловкостью своего дружка, сумевшего из лакеев стать фабрикантом, а вышло наоборот! Манчини сказал: «Адам выправил все бумаги, на карты ставится печать, и он даже считается завидным женихом среди здешних вдовушек!» Какое нам дело до рижских вдовушек?! Пусть они выходят замуж за наглых уродов, коли им угодно! Мы — артистки!
Дораличе, увлекшись, чуть было не произнесла монолог о гордости знаменитых певиц, но княгиня помешала ей. Слушая певицу, она шарила правой рукой в левом рукаве и вдруг вытащила золотой браслет.
— Вы, сударыни, задержитесь в Митаве, — перебила она Дораличе. — Вы там будете нарасхват, проживете по меньшей мере две недели. За это время мой доктор подлечит мальчика, и я отправлю его к вам. После чего будьте любезны как можно скорее сопроводить его к родителям.
— У нас ангажементы, — возразила Дораличе. — Мы не можем ехать сейчас в Италию.