Скрытые долины

Бакулин Алексей Анатольевич

Яр поёт:

— Нет, говори, говори ещё! Всё хочу знать, что знаешь ты!

Сура поёт:

— Поди ко мне, пресветлый внук, Склонись головою на грудь мою. Вижу предательство, вижу позор, Вижу отчаянье необоримое, Бесплодные поиски, долгую старость, Злую смерть, ледяное бессмертие. На этом кончаю речи свои, О большем я тебе не скажу.

Ягга поёт:

— Бабушка,

бабушка, тебе много лет, А ты прекрасна, как утренний луч. Взгляни на Яггу: она молода, Но страшнее старухи седой!..

Сура поёт:

— Твоя красота от тебя не уйдёт, — Лишь терпения наберись: Солнце утреннее взойдёт, — Дева розою расцветёт. Лишь терпения наберись, Лишь укроти своё злое сердце, Гнев угаси, зависть уйми, Не подражай свирепой львице. Мудрость жены — в её любви, Сила жены — в её терпенье, Право жены — в её доброте, Помни об этом, Ягга моя! Лук свой меткий брату отдай, Ярость бурную львам отдай, Зависть чёрную в море брось, — Тогда затмишь красотою Луну!

Ягга поёт:

— Никогда, никогда Лук не отдам! Никогда, никогда Не заброшу охоту! Лук со мной — И сила со мной! Как проживу, Не видя крови? Ночью Луна встаёт в крови, Утром Луна умывается кровью, — Лук мой чёрный! Стрелы кремнёвые! Свежею кровью Насытьте Яггу! Много в мире Красивых дев, — Не желаю Тягаться с ними! Со мною лук, Стрелы со мною, — Есть ли равная Мне на земле? Буду ужасом Диких чащ, Буду хищницей Горных пещер, Буду безмужней До самой смерти! Безмужье девы — Страшная сила. Сила желанней Робкой красы!

Сура поёт:

— Тучи на небе, тучи на небе, Не выйдет солнце, тьма не рассеется… Внуки любимые, Ягга и Яр, — Я вам говорила, а вы не слушали. Яр любимый, подобный солнцу, Ярая Ягга, луна в ночи, Вот вам моё благословение: На неверных ночных дорогах, На крутых, высоких обрывах, Над бездной водной, над хлябью морскою, Буду вам покров и защита. Но в сердце ваше вступать не буду, В душу вашу не загляну, — Сами сердца свои укрощайте, Сами души свои очищайте, Луною и Солнцем светите людям, Не жгите людей лучами злобы.

* * *

Было 11

часов утра, когда я вернулся в отцовскую квартиру. В квартире стоял страшный беспорядок: повсюду валялись новосёловские шмотки, кухня ломилась от грязной посуды, в ванне плавало несколько пар замоченных носков, исходящих в чистой воде жирным бурым сиропом. Сам Новосёлов спал на моём диванчике и громко, мерно сопел в подушку. Я остановился над ним в глубокой задумчивости. Как там отец говорил? «Полюбить своего неназванного злодея»? А меня, честно говоря, чем дольше я на этого злодея смотрел, тем сильнее тошнило. Но с другой стороны, чем сильнее тошнило, тем громче делался голос противоречия: «А ты, мол, возьми и полюби именно такого!» Я плюнул (по-настоящему) от возмущения, топнул ногой и Ньюкантри проснулся.

— А, Серый!.. — добродушно протянул он, разлепляя глазки. — Вернулся? У отца гостил? — он выпустил из-под одеяла свои кривые, толстомясые подпорки. — Я так и понял… А я тут по городу вашему всё болтаюсь… Ну и скука! — громогласный зевок, потягивание, почёсывание. — Как вы здесь живёте, у меня в голове не укладывается… Домищи эти одинаковые, серые — как в «Иронии судьбы»…

— Ты зашёл бы в старый город, — там дома разнообразные…

— Ну, старый город… Искать его ещё… Повидал я этого дерьма российского за свою жизнь… Нет, я тут по окрестностям полазил…

— Один?

— Что-что? А… Вот ты о чём… Нет, не один, с Татьяной. Что ты глаза такие страшные делаешь? Мало ли, кто на ком был женат… Какие твои права? Ты тут вообще сторона, — не надо было разводиться. Дурак ты, дурак, — какую бабу упустил! Ничего в женщинах не понимаешь… Даже я таких тёток не припомню, — не попадалось мне прежде ничего подобного, а уж у меня опыт не твоему чета. Эх, Серёжка, — всегда ты был лопухом! Попало в руки сокровище, так держи его… А теперь всё: что упало, то моё!

Он стоял посреди комнаты в семейных трусах, выпятив из-под майки голый, покрытый рыжим волосом живот и пытался запихнуть руки в карманы несуществующих брюк.

— Понимаешь, — говорил он, — женщина это эфир… Она чувствует восходящую волну. Она гораздо лучше, чем мы, тупорылые, улавливает дыхание космоса, — эти все вибрации, излучения, колебания… Она только взглянет на мужика, и уже нутром чует — восходящая волна от него идёт или нисходящая.

— Что такое «восходящая волна»?

— А ты и этого не знаешь! Пожалуйста! Вот вам! Ты и слова такого не знаешь, а она нутром волну улавливает! Раз! — поймала! — и пошла навстречу.

— А ты, значит, восходящая волна?

Он возмущённо фыркнул:

— Ясное дело!.. Какие могут быть сомнения? Ты что, сам не видишь?

— А я — нисходящая?

— Ой, Серёжа… Ты не обижайся… Ну когда ты у нас восходил? Ты всю жизнь нисходишь. Бабы с тебя как с горки скатывались и будут скатываться, — ни одна задержаться не сможет. Не за что уцепиться. Никакого положительного поля в тебе нет: не пристаёт к тебе любовь мира. Ты понимаешь, я не бабью только имею ввиду любовь, а вообще… Доброе расположение Универсума. Как в том анекдоте: «Ну не люблю я тебя!..» Ты не обижайся, — ага? Не обиделся? Нет? На правду нельзя обижаться, — правдивое слово несёт огромный заряд положительной праны, — если впитать её всеми чакрами, то родится мудрость!

— Ты бы штаны сперва одел, а потом уже мудрость сеял по свету…

— А что, смущаю тебя своим видом? Хе-хе, ты не смущайся, мы же свои. Завтраком накормишь? Мне бы сегодня оладушек хотелось, — умеешь оладушки печь?

И я поплёлся печь оладушки. Я их пёк, и внимательно изучал собственные чувства: зародилась ли во мне хоть искорка любви к Ньюкантри, той страшной, похожей на лесной пожар любви, что способна пережечь ненависть во всепрощение? Нет, разумеется, ничего подобного я не испытывал, — ничего… Зато я прекрасно отдавал себе отчёт в том, что дни Новосёлова сочтены. Не дни: часы! Вот уже скоро это жирное тельце перестанет трепыхаться… Вот стоит наш Олежка — полуголый, толстозадый, самодовольный, а того не знает, что назавтра солнце осветит мир, в котором его уже не будет. Как будет выглядеть «операция по ликвидации»? Вероятно, мерзко, нестерпимо мерзко… А дальше что? Полюбит ли меня мир, в котором не будет Ньюкантри?