Скрытые лики войны. Документы, воспоминания, дневники

Губернаторов Николай Владимирович

— А че, жалко, что ли? Убудет от меня, что ли?

— Ох, и дура ты, Дуська, — пеняли ей наши девчата.

А она:

— У нас в деревне нет ни одного мужика, так хоть вспомнить мне будет что.

Вот такое оправдание она себе нашла.

Но что удивительно: наши девушки, знающие себе цену и не позволяющие ничего унижающего их женскую гордость, ее не осуждали. Просто посмеивались и принимали ее такой, какой она была.

А эта самая «корова» (мы ее так называли в шутку) на самом деле не была уж совсем такой дурехой, как нам представлялось. После демобилизации она «прихватила» с собой одного из наших ребят — хорошего парня! И это еще не все. С ними вместе демобилизовался и уехал

его товарищ, которого Дуся по письмам познакомила втайне от нас со своей сестрой. Так что и для себя, и для сестры увезла в свою деревню двух «мужиков».

Много можно рассказать о моих фронтовых подружках…

А вот если спросить, что запомнилось из фронтовой жизни как самое трудное, отвечу: холод, мороз! Жизнь наша чаще всего была на колесах. Так и видится до сих пор: колонны машин, трясущиеся по бездорожью, темная, прифронтовая ночь, небо, испещренное прожекторами, невыносимый, ледяной, пронизывающий насквозь ветер!

Сидим мы, бывало, в кузове грузовых машин, наполненных аппаратами, кабелем и прочим инвентарем, пристроимся где-нибудь между ящиками и трясемся в дождь, ветер, снег. От ветра и холода не спасают ни полушубки, ни ватники, ни теплая обувь, ни брезент.

После трудного и долгого пути приезжаем в пункты назначения, где нас, конечно, никто не ждет. Размещаемся, где придется. Хорошо, если приезжаем в село, где уцелели домики, а бывало, от села оставались одни развалины да кучи пепла. Размещаемся в нежилых помещениях, складах без окон и дверей, в полуподвальных строениях. Кое-как приспосабливаем их: утепляем, мастерим печки из искореженного металла. Рядом Филипп со своей кухней, а что нам еще надо?

Запомнилась длительная остановка в холодном полуразрушенном сарае в суровую зиму 1944/45 года в Восточной Пруссии. Длинный коридор, одна стена вся в снегу и инее, а другая — сплошь из разбитых окон. Кое-как забили окна фанерой и досками. Соорудили печки, но тепла не прибавилось, даже на улице было гораздо теплее. Спали в этом холодильнике не раздеваясь. Естественно, условий для того, чтобы помыться, постираться, не было. А «стоять» нам пришлось довольно долго.

Нам так надоел холод, что мы решили объявить ему войну. Как? Очень просто — методом самовнушения. Долго не решались на героический поступок. Но как-то утром самая храбрая из нас, моя подружка Оленька, вылезла из-под горы полушубков и крикнула своим пронзительным голосом: «Подъем!» И стала раздеваться. Решительно сбросила с себя все, кроме трусиков и майки, на босые ноги надела сапоги и выскочила на снег. Мы еще не успели опомниться, как она там, на морозе, запрыгала, завизжала, зарылась в снег, вскочила, закружилась, падая и поднимаясь. Делала она все это так заразительно, что мы все до одной последовали ее примеру. Выскочили, визжа, как дикари, кидались снежками, растирали друг друга снегом. Потом так же гурьбой вбежали в свой холодильник. И он нам показался очень даже теплым и уютным.

После мы устраивали такие «банные дни» не раз. Самое трудное — решиться, а потом — невыразимое удовольствие!

Оля-Оленька

Оля — моя самая любимая подружка. Полюбить ее было за что. Высокая, стройная, гордо носившая голову. Глаза у нее темные, рот выпуклый, большой. И необычайный цвет волос — светлый-светлый. Не сказать, чтобы красавица, а влюбиться можно запросто. Сила, уверенность, решимость, но не мужская, а женская. Она знала себе цену и умела за себя постоять. Она как-то сразу, по-матерински, взяла опеку надо мной. И я оказалась под ее надежной защитой. Все ее уважали, а обидеть или не подчиниться (по званию она была сержант) никому и в голову не приходило. Она могла дать отпор любому так, что тот потом всегда стороной

ее обходил.

Вот такой была моя Оля. А еще она отличалась красивым сильным голосом — она могла запросто перекричать толпу.

Всем нам хотелось дежурить с Ольгой, потому что она вносила радость. Без Оли становилось сразу как-то скучно, холодно и уныло. Обыденно. А когда она входила, вернее, влетала в общежитие вся такая светлая, яркая, шумная, то ее настроение передавалось нам, хотя возрастом она была младше многих других девушек. Все считали ее старшей и починялись ей с удовольствием. Ее бесконечные замечания не были обидными, хотя и отчитывала она каждую из нас в своей резкой манере: «Что вы тут бардак устроили?», «Ты чего такая взлохмаченная?», «А ты чего сидишь бездельничаешь?», «Что за уродливый куст у тебя на голове?». А потом сразу без передышки: «Ох, и надоели вы мне все!» Таким образом она как бы сбрасывала с себя усталость, излишки эмоций, накопившихся за время дежурства.

Она была прекрасной рассказчицей, обладала талантом рассказывать о самом обыкновенном так, что это обыкновенное превращалось в необыкновенное. И умела в каждом человеке разглядеть особую черточку, изюминку, о которой мы и не догадывались. Возможно, Оля располагала к себе, и наши ребята с удовольствием раскрывались перед ней и поверяли свои тайны. На нее можно было положиться как на надежного друга.

Мы с Олей были участниками художественной самодеятельности. Пели частушки про Гитлера, в то время очень злободневные, пели разные хорошие песни, которых тогда было много. Пели мы так весело и заразительно, что восполняли тем отсутствие голосовых данных. Тем более Ольга. Она брала силой голоса. Я рядом с ней себя не слышала, и мне казалось, что я просто открываю рот. Слушатели, наши ребята и девушки, поклонники, поощряли нас. «Во девчата дают! Это — наши девчата!» — кричали они из зала. Они часто подпевали нам, и потом все это молодое племя плясало и прыгало от избытка чувств.

У Оли был друг Володька. Очень красивый: высокий, широкоплечий, сильный и очень надежный. Отношения свои они не скрывали, но и не выпячивали. Они были так близки, будто знали друг друга всю жизнь и созданы друг для друга. Он был радистом и нечасто появлялся в нашей роте, но связь с ним была постоянная. «Володька сказал, Володька принес», — то и дело слышала я от Оли, и мне казалось, что он всегда рядом.

Я полюбила его, потому что он был «Олин» и именно такой должен быть рядом с ней.

Иногда я приставала к ней: «Оль, расскажи, о чем вы с ним говорите?» «Обо всем», — отвечала она. А я хотела конкретного. Она не могла, а я не понимала, что невозможно передать словами любовь. Однажды Оля пояснила: «Когда полюбишь — узнаешь».

Демобилизовавшись, Оля и Володька уехали вместе на Украину.

Верочка

Хохлушка-хохотушка, заводила, непоседа, девчонка-озорница. Она очень смешно выглядела в военной форме — маленькая и толстенькая, как колобок. Стараясь скрыть свою полноту, она туго перетягивала ремнем талию, чем еще больше подчеркивала свои формы.

Вера совсем не умела «соблюдать дисциплину». Не задумываясь о последствиях, она «откалывала номера» в самых неподходящих для шуток ситуациях. Например, при построениях и команде «Смирно» могла прыснуть от смеха, ущипнуть или пощекотать рядом стоящего. Никакие дисциплинарные взыскания не могли надолго вразумить ее. Она не умела ходить в строю — «путала ноги», тем сбивая и других, делала неправильные повороты, короче, вела себя как озорная девчонка, а не солдат.

Конечно, Верочка не совершала никаких проступков, за которые могла понести строгое наказание, она просто развлекала себя и других. И ей это вполне удавалось.