Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
Правда, эта рефлексия не способствовала объединению — дорожки разбежались, общество раскололось, споры переросли в баталии и даже в своего рода гражданскую внутрилитературную войну, предпосылки которой, разумеется, были заложены в годы предшествующие. Противостояние нарастало — и вылилось на страницы печати сначала в дискуссиях, йотом во взаимных атаках, затем в установке на полное неприятие, а потом и в равнодушии (зачастую деланном) к существованию каждой из воюющих сторон. Собственно говоря, о чем полемизировать, если ценности у каждой стороны свои? Западники и славянофилы, либералы и «патриоты»… Незаметно было из «тогда», ясно из «сегодня» — освобождение сознания, деленинизация, десоветизация шли параллельно: что в «патриотическом» стане — что в либеральном, тоже,
Пока шли эти самые схватки в гражданской литературной войне, схватки, в которых участвовало по преимуществу старшее литературное население, более младшие, не участвовавшие, а даже испытывавшие к военным действиям определенную брезгливость, поняли, что сама литературная площадь опустела — все ушли на фронт.
Так проявилась (не скажу — появилась, потому что родилась она гораздо раньше) третья литературная сила— то, что было окрещено «другой» литературой (самоназвание — андеграунд).
Эта литература отличалась не только идеологией, но и поэтикой. Может быть, именно «стилистические расхождения» с советской властью и увели ее в андеграунд. Постепенно «третья сила» становится все значительнее, и территория, занимаемая ею, увеличивается, и влияние ее прогрессирует. Вместо «одной» русской литературы, обретению которой так радовались после слияния эмигрантской с метропольной, читатели получили сразу несколько. Был потерян единый центр, управляемый единоначально — будь то секретариат Союза писателей или Солженицын. К моменту возвращения последнего на родную землю здесь уже существовало множество литературных миров, каждый из которых имел своих классиков и эпигонов, своих идеологов и критиков, свои издательства, журналы и «тусовочные» центры.
Было лишь одно «место встречи», где все эти центры неожиданно пересекались и сходились — вопреки Эвклиду, благодаря Лобачевскому — «толстые» традиционные литературные журналы.
За все это десятилетие, мною обозреваемое, не было момента, когда бы им не предрекали гибель неминучую и немедленную.
Сначала ее предрекали в связи с публикациями всего ранее запретного — несмотря на оглушительный рост тиражей: мол, не журнальное это дело, а издательское, книжное, посему журналы, провалившие современную словесность, скоро — и неизбежно — сами «провалятся».
Потом ее предрекали — в связи с исчерпанностью ранее запретных текстов: кому, мол, нужны будут теперь издания, после «Живаго» и «Архипелага ГУЛАГ» печатающие в лучшем случае Пьецуха с Курчаткиным?
Затем ее предрекали из-за инфляции: нет и не будет денег у журналов, у которых нет собственных серьезных капиталов и отсутствуют благодетели…
И — из-за того, что литература потеряла… потерялась… исчезает… уже исчезла.
Да, обвал тиражей случился на грани 90-х, а затем происходило (и происходит) постепенное снижение тиражей. Но, тем не менее, журналы выстояли и постепенно превратились в уникально востребованные современной литературой издания, площадки для прогона новых авторов: где же еще?..
Издательства с большим недоверием относились к современной литературе, печатая преимущественно массовую. Расцвет Доценко, Марининой и К о— соответственно, издательский расцвет; журналы стойко держались своей команды — и не проиграли, а выиграли. Выигрыш был — живая литературная жизнь. А еще — новые структуры этой самой литературной жизни, органически сложившиеся опять-таки благодаря журналам.
Если у массовой литературы были свои издатели и благодаря тиражам большие деньги, то вокруг журнальных публикаций сложились премиальные структуры: Букер, Пушкинская премия, Ангибукер, множество журнальных премий, «Триумф», «Северная Пальмира», всех не упомнить и не перечесть (а с 1998 года еще и премия Аполлона Григорьева — так ее назвали критики, учредившие свою собственную Академию русской современной словесности).
Так
Поле для литературной критики распространилось и на газеты: почти целые полосы уходили на элитарные разговоры о литературе и «тусовочные» вокруг нее. Вытесненная на обочину внимания публики (а именно публика заменила общество) традиционная литература, конечно же, проигрывала в зрелищности (именно так!) рядом с артистическими перформансами, на которые столь богата выдумкой стала литература постмодернистская. Зато в связи с премиальными сюжетами чаще всего именно первая опять оказывалась в центре. Под прожекторами и телекамерами всех возможных премий за эти годы (и неоднократно) были удостоены писатели, чья известность сложилась во времена предыдущие — хотя мало кто из них смог если не повысить, то хотя бы поддержать уровень своего мастерства. Чаще всего срабатывал прежний, нажитый ранее капитал.
Движение литературных жанров, прихотливое и самовольное, привело к неожиданному делению уже по иному принципу поэтики: в «больших» формах так называемой «настоящей», серьезной литературы ослаблялась сюжетность — в массовой литературе (триллерах, любовных романах, детективах) она, естественно, расцветала. Сюжетная аморфность приводила к рассыпанию текста на фрагменты; второй но частоте появления жанр — это цикл (цикл рассказов, цикл стихотворений), порою, правда, создававшийся искусственно (при помощи находчивого редактора), но чаще всего — самолично автором.
Тексты беллетристические, fiction, не выдерживали соревнования с мемуарной литературой, спрос на которую увеличивался все эти годы. В мемуарной литературе читатели находили те точки опоры, которых не давала современная словесность: исторические и этические. Жажду беллетризма удовлетворял массолит; от серьезной литературы ждали содержательной глубины и артистизма, которому трудно было соревноваться с артистизмом литературы первой трети XX века, — а именно она была выпущена издательствами в тот же самый период чуть ли не массовыми тиражами. И все же, несмотря на все трудности и опасности, внутрилитературные и экономические, изящная словесность к концу 90-х не только доказала свою жизнеспособность и независимость, пережив нелегкий период — от завораживающего волшебства всеобщего внимания до некоторого равнодушия читательской аудитории. Книги, выпущенные даже крошечными тиражами, были книгами. Журналы выходили. Писатели сочиняли. Слухи о кончине русской литературы оказались абсолютно безосновательными. Возможно, было мало событий? Может быть, в фонд классики XX века мало что войдет из созданного в конце 80-х — начале 90-х? Может быть… И все же литература не предалась унынию и не обманулась ложным оптимизмом.
Мой алфавит на борту «Ноева ковчега» современной словесности: 1999
Автор.Понятие авторства за эти годы сначала разморозилось, сместилось, потом поплыло. Во-первых, автор ( пи-и-сатель?) перестал быть Властителем дум, Пророком, Учителем и тыр-пыр, восемь дыр. Стал авторомслово более скромное и более, между прочим, юридически ответственное. Автор,свободный от цензуры, сам за себя отвечает и даже — сам себя издает (представить это в 1986-м было совсем невозможно). Авторвыступает под разными псевдонимами — это тоже вполне возможно и никем не преследуемо. Авторможет раздваиваться, — например, как Ирина Полянская, создавать натурально серьезную и настоящую прозу («Прохождение тени») и так же натурально массовую литературу под псевдонимом. Авторможет сохранять полную анонимность, ибо иному автору нужна не слава, а деньги. И это правильно.