Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
Шрифт:
И это хорошо.
Сейчас у многих «советских» душа тоскует но единому литературному процессу… Чтобы читали друг друга, влияли. Оценивали.
А — зачем?
Неужели непонятно, что расхождения были, если и будут — причем многоуровневые и сложноструктурные?
Что, скажем, ненависть к масскульту объединяет Бондарева с Баклановым, Куняева с Виноградовым?
Жанр. Серьезная проза жанрпотеряла — и ищет его по полу руками в потемках, найти не может, натыкается на рваные бумажки и горелые спички. Вроде бы это все — безразмерно скучное, неостановимо, бурляще, грамотно вялое — называется роман-эссе.
Писали о «пути»
Я думаю, что у такой прозы нынче опали мускулы — она безответственно отдала жанр массолиту. А массолиту жанрпомог укрепиться и распространиться; опора на жанр— это все равно что опорно-двигательный аппарат у отдельно взятого человека.
Чувство жанра,игра с жанроместь у немногих, пришедших в «серьезную» литературу из фантастики. У Пелевина. Привлекательны хотя бы поиски четкого жанра, как попытка — будь то у Слаповского в «уличном романсе» «Братья», у Пьецуха в русских анекдотах, у Буйды в рассказах, у Марины Вишневецкой есть чувство повести; жанровой определенности не хватает у 90 % прозаиков. Господа писатели! Ставьте себе конкретные задачи! Иначе читатель вообще вас исключит из своей жизни! Думайте о жанре!
Жанровое раскрепощение, жанровая независимость избавили русскую литературу в конце XX века от обязательных канонов и клише. «Промежуточные» (определение Л. Я. Гинзбург) жанрывывели русскую литературу 70-х из-под клишированной эстетики. Но дальше — дальше эта «промежуточность» с прививкой свободы давала претенциозный, жалкий, хилый продукт титанического самоуважения автора, живописующего никому не интересные подробности жизни — своей, жены, ребенка и собаки. Утрата жанровой дисциплины привела к размножению длиннющих, не вполне бессмысленных и не вполне содержательных, невыразительных текстов-«чулков».
Запад. Прежде всего — Западоткрылся для русских писателей как реальность, данная им в ощущениях. Конференции, выступления, лекции, семинары, курсы в университетах: через все это прошли не только Битов, Найман или Кушнер, но даже Куняев и Бондаренко. Писатели прорвались к славистам, а слависты наконец увидели своих «героев» воочию. На Всемирных конгрессах (ваша покорная слуга была участницей трех — в Харроугейте-1990, Варшаве-1995 и в Тампере-2000) и конференциях славистов открывались секции — по творчеству Битова, Маканина, Аксенова. Название одного из докладов — в Варшаве, на конгрессе славистов в 1995-м: «Виктория Токарева как женский Бунин». Запад,наконец, был достижим: кончились муки желания. Конференции и встречи сначала шли по нарастающей, взаимная любовь и открытость расширяли завоеванное пространство. При этом — русские писатели вне зависимости от идеологических установок более всего интересовались своим отражением в западных зеркалах и менее всего — самим Западом, другими цивилизациями и культурами. Как не знали языков, так и не знают (в большинстве своем). Как не ходили в галереи и музеи, так и не ходят. Как не посещали театры (на Бродвее, на Елисейских и т. д.), так и не посещают.
Потом Западунадоели
Стал ли Запад(и западная культура) предметом рефлексии в литературе? Нет, не стал. Только «я, любимый» — на Западели, на Востоке. Расширениякультурного пространства не произошло, произошло даже скорее его сокращение.Западную литературу стали читать не больше, а меньше. Самопупные наши писатели придумали свой куцый постмодернизм, понаслышке воображая себе постмодернизм западный и перенимая, как обезьяны, самые простые его модели.
Не впрок пошел нам Запад.А до Юга или Востока нам вообще дела нет, поскольку поживиться там, вроде, вообще практически нечем. Нашим писателям-гуманистам (или антигуманистам — но Вик. Ерофееву) нет дела ни до резни в Индонезии, ни до гражданской войны в Руанде, ни до голодающих в Эфиопии.
А-нам-все-равно. Нам и свои голодающие — не в листа. Такая получилась литература.
Идеология.Отменили. Постановили: деидеологизироваться (слово-то какое невозможное). Не получилось. Бились, бились, бились, на два фронта разделились. Схватки были… а говорят, еще какие… недаром помнит вся Россия… Нет, уже не помнит, быстро забыла.
Однако на первые годы «перестройки» всем хватило идеологической работы. Были обеспечены ею вполне — все литературные журналы без исключения. Писатели вступали в бой не без удовольствия. Собрания, стычки, объединение «Апрель», размежевания, раскол. Раскололись. У каждой идеологии образовалась своя литературная территория. Перебежчиков и дезертиров карали презрением.
Прошло несколько лет. Территории привыкли жить отдельно. Ветеранов гражданской войны в литературе подзабыли. Они все шумят но привычке о своем, об идеологическом, а новые и совсем новые литераторы не рекрутируются. Вежливенько так, выслушав ветеранские речи, отходят в сторонку. У них совсем другие цели и задачи. У них своя жизнь, жены, дети, они тоже хотят зацепиться, поймать удачу, стать знаменитыми. Они понимают, что время, когда идеологии завладевали массами, прошло, что былые тиражи давно стали миражами, что общество сегодня живет отдельно от литературы.
Имена. Фамилий в литературе все больше, именвсе меньше. Выйди за дверь, спроси — кто такой Дмитриев Андрей? Вряд ли что-нибудь вразумительное услышишь — как и на «Нина Садур», «Вячеслав Пьецух», «Марина Палей», «Анатолий Королев». Не дадут ответа.
Именами остаются те, кто получил имя до всякой перестройки: Ахмадулина, Вознесенский, Битов, Искандер… Прибавились к ним совсем немногие. Увенчанный первым Букером Марк Харитонов мало известен даже в читающей среде. Знают Петрушевскую. А Улицкую — уже намного меньше. Знают Маканина, узнали Пелевина. Прибавлений — маловато.